– Да, – с трудом проговорила я.
Взяла из рук Алексея стопку листочков, подошла к гробу и положила Федору Васильевичу на грудь.
Выпрямилась, отвернулась и сказала:
– Все.
– Действуйте! – скомандовал Суровцев.
В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди…
– Взяли! – раздалось за моей спиной.
Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.
Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев неожиданно сказал:
– А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.
Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.
– Дверь, когда мы пришли, была не заперта, – сказала я. И в голову мне пришла внезапная догадка: – Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл дверь, чтобы… словом, чтобы…
Я не договорила. Меня снова душили слезы.
– Подождите, – сказал Алеша. – Суровцев, посвети-ка сюда.
И стал рассматривать дверной замок.
– Так и есть, – удовлетворенно произнес он. – Замок поставлен на защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому положено.
Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один – последний гвоздь.
Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:
– Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!
– Кто-то должен погибших хоронить, – ответил Суровцев. – У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.
Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:
– На Пискаревку!
Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу зажечь спичку и посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала, что могу не успеть вернуться в госпиталь вовремя.
– Где эта… Пискаревка? – спросила я.
– Понятия не имею, – ответил Алеша. – Никогда такого названия не слышал.
– А его мало кто и слышал, товарищ майор, – раздался в темноте голос Степанушкина, – деревенька там была такая, что ли.
– Но где это?
– Если по-простому, то на окраине, на далекой. А по-военному – на северо-востоке, по нашим картам квадрат «А-5».
– Что же, там теперь людей хоронят?
– Не только там. И на Большой Охте, и на Серафимовском, и на Богословском… и мало ли где еще. У нашей части на Пискаревке – свой квадрат.
Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина подпрыгивала на ухабах. Именно потому, что она стала все чаще то проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.
Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась и наша.
– Выносите! – скомандовал Суровцев.
Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа и слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти по самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, возвышался на столбе деревянный щит, и я подумала, что это какой-то указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров. Еще дальше я разглядела людей с лопатами в руках.
– Взяли! – услышала я команду Суровцева и, обернувшись к фургону, увидела, что бойцы вытаскивают гроб.
Суровцев и Алеша подставили под него плечи, я тоже подбежала, чтобы помочь, но Суровцев строго сказал:
– Отойдите, Вера, не мешайте.
Они опустили гроб на снег.
– Позови старшего сержанта Фролова, – приказал Суровцев Степанушкину.
– Слушаю! – ответил тот и побежал по дороге.
Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более, он перешел на медленный шаг.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:
– Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.
– Вот, – сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: – Отдельно.
– Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.
– Подрывники на месте?
– Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею рвать надо. Эти заполнены доверху. Утром бульдозер придет, заровняет. А пока мы лопатами…
– Поднять! – скомандовал Суровцев.
Бойцы и Алексей подняли гроб на плечи и понесли.
Мы с Суровцевым двинулись за ними.
Так мы прошли метров тридцать, и, когда приблизились к тому, что издали показалось мне грудами дров, я поняла, что это не дрова, не бревна, а сложенные штабелями мертвые тела! Окоченевшие, скорченные, в той одежде, в которой их застала смерть, люди! Трупы заполняли доверху и траншеи, мимо которых мы сейчас шли. Это было страшное, освещенное желтым светом луны, безмолвное царство смерти…
Подойдя к деревянному щиту, я разглядела, что на нем красной, с замерзшими подтеками краской написано:
НЕ ПЛАЧЬТЕ НАД ТРУПАМИ ПАВШИХ БОЙЦОВ!
Мне показалось, что слова эти написаны кровью.
Гроб поднесли к краю забитой мертвецами траншеи и поставили на снег.
Неподалеку двое бойцов, сидя на корточках, вынимали из брезентовых сумок патроны и закладывали их в шпуры. Из отверстий тянулись по снегу бикфордовы шнуры. Увидев Суровцева, бойцы поднялись, но он махнул рукой:
– Продолжайте.
И вдруг я решила…
– Товарищ Суровцев, – сказала я, слыша, что мой голос стал каким-то чужим, – его нужно похоронить в общей могиле. Он так хотел.
Я сказала неправду. Мы никогда не говорили с Федором Васильевичем о смерти. Только о жизни.
Я не отдавала себе отчета в том, что побудило меня произнести эти слова. Вероятно, сознание, что Валицкий был частицей Ленинграда, что он жил и боролся вместе с другими ленинградцами до последнего вздоха.
– Пока он мог, он был с живыми. Сейчас пусть лежит вместе с теми, кто погиб.
– Действуйте, – приказал Суровцев бойцам и велел нам отойти и лечь в снег. Лежа, я видела, как
