слова, только что произнесенные Павловым и Попковым, а думал он сейчас о том, что происходит на подступах к Москве и там, в Кремле, в так хорошо знакомом ему кабинете Сталина. Он еще не знал, кто именно его вызывает, но очень хотел, чтобы на том конце провода оказался Сталин.
Мелькнула леденящая душу догадка: может быть, как раз в эти минуты танковые клинья немцев сомкнулись на окраинах Москвы и его вызывают лишь для того, чтобы сообщить о неотвратимой угрозе вражеского вторжения в столицу?..
Жданов ни одной минуты не сомневался в том, что Москва будет защищаться с не меньшей яростью, чем Ленинград. Но он знал, какие огромные силы сосредоточили под Москвой немцы…
Сама мысль о возможности потери Москвы была для Жданова невыносимой. Всегда готовый напомнить в тяжкие минуты и себе и своим ближайшим товарищам, что захват Кремля Наполеоном стал не венцом его победы, а началом бесславного поражения, Жданов тем не менее не мог не сознавать, какие реальные последствия имело бы падение столицы социалистического государства.
Прежде всего окажется обреченным Ленинград. В случае захвата противником Москвы Ленинград не продержится и нескольких дней: это «сразу же осложнит помощь ему извне. А кроме того, Гитлер сумеет тогда дать фон Леебу мощные подкрепления, и относительное равновесие сил, установившееся под Ленинградом начиная с октября, будет нарушено. Пусть по трупам защитников города, но враг наверняка вторгнется на ленинградские улицы…
Как политический деятель Жданов всегда понимал и почти физически ощущал неразрывность судеб Москвы и Ленинграда. Но как человек, на плечах которого лежала главная ответственность за Ленинград, становившаяся с каждым месяцем, даже с каждым днем все более тяжелой и горькой, потому что тяжелее и горше становилась жизнь в городе, Жданов всецело принадлежал именно Ленинграду.
За исключением тех коротких четырех-пяти часов в сутки, которые он отдавал сну, все остальное время и ум, и сердце, и думы Жданова были прикованы либо к Урицку, восточное которого немецкие части находились на самом близком расстоянии от Ленинграда, либо к восточному берегу Невы, где с крошечного плацдарма наши войска в течение долгих дней безуспешно пытались прорвать блокаду, либо к Волхову и Тихвину, где враг пытался затянуть вторую блокадную петлю. Но сейчас, в эти минуты, опускаясь по узким металлическим ступеням тускло освещенной двухмаршевой лестницы, ведущей в смольнинское подземелье, Жданов думал только о Москве.
В аппаратной узла связи горел яркий свет и поддерживалась температура, близкая к нормальной. Это тепло, этот яркий свет, это ритмичное стрекотание телеграфных аппаратов и вкрадчивый шорох выползающих из них узких бумажных лент создавали у каждого, кто входил сюда из сумрачных, охолодавших комнат Смольного, иллюзию моментального избавления от всех невзгод войны и блокады. Каждому казалось, что он попал в какой-то иной, совершенно обособленный мирок, хотя в действительности не было в Ленинграде другого места, столь тесно связанного зримыми и незримыми нитями с передовыми частями, защищающими подступы к городу, с армиями по ту и эту сторону блокадного кольца, со Ставкой Верховного главнокомандования, с Кремлем, с Москвой, со всей Большой землей.
Дежурный по смене старший лейтенант встретил Жданова у входной двери по всем правилам строевого устава. Жданов ответил на его приветствие совсем по-граждански – только наклоном головы, рапорта слушать не стал, а сразу направился к столику у дальней стены, чуть отодвинутому от других таких же столиков, располагавшихся рядком почти вплотную один к другому.
Телеграфистка с зелеными полевыми треугольниками старшего сержанта, едва завидя Жданова, бросила пальцы на клавиатуру своего «Бодо» и стала отбивать привычное «там ли, там ли…». Он знал ее по имени, так же как и двух других телеграфисток, посменно работавших на прямой связи со Ставкой. Подавляя приступ астматического кашля, поздоровался:
– Здравствуйте, Лена.
Девушка слегка привстала, продолжая отбивать «там ли».
Через две-три секунды из аппарата потекла лента с одним многократно повторяемым словом: «Здесь, здесь, здесь…»
– Передайте, что я тоже здесь, – сказал Жданов.
Он не видел сейчас ничего – ни ряда столиков, ни работавших за ними телеграфисток, ни свисающих с потолка на длинных шнурах ламп под зелеными абажурами, – ничего, кроме пальцев, молниеносно отстукавших «у аппарата Жданов» и выжидательно замерших над клавиатурой. Жданов тоже весь напрягся в ожидании.
Наконец аппарат ожил.
Опережая телеграфистку, Жданов подхватил выползающую ленту и, едва сдерживаясь, чтобы не потянуть ее, прочел:
«Здравствуйте, Андрей Александрович. У аппарата Шапошников. Товарищ Сталин приказал передать просьбу Ставки. Для вооружения прибывающих резервных частей нам срочно необходимы тяжелые танки. Может ли дать хоть что-нибудь Кировский завод?»
Буря противоречивых чувств обрушилась на Жданова. В первые секунды – радость. Радость и облегчение оттого, что в сообщении не содержится ничего катастрофического. Но это чувство быстро прошло – его вытеснила досада.
«Какие танки! – хотелось крикнуть Жданову. – Откуда их взять?» С первого дня войны сначала по железной дороге, потом, когда дорогу перерезал враг, по Ладоге Ленинград отправлял в Москву значительную часть продукции своих оборонных заводов. В том числе и танки. Все распоряжения Ставки, подобные сегодняшнему, выполнялись неукоснительно. Но сейчас, когда в Ленинграде почти нет электроэнергии – даже госпитали освещать нечем, когда стала непроходимой для судов Ладога и голод косит людей, просьба Шапошникова от имени Ставки и даже со ссылкой на Сталина показалась Жданову невероятной.
– Передавайте!.. – сказал Жданов, не тая своей досады, и вдруг осекся. Он понял, что готов был сделать сейчас то, чего не простил бы себе никогда: упрекнуть Москву, упрекнуть Сталина за их невыполнимые требования. Упрекнуть в тот момент, когда враг рвется к столице, когда ее обращение за помощью к Ленинграду означает, что все остальные возможности исчерпаны!
– Передавайте! – уже тихо повторил Жданов и стал диктовать, тщательно подбирая слова: – Здравствуйте, Борис Михайлович. Производство танков на Кировском пришлось прекратить, во-первых, из- за того, что Ижорский завод в создавшихся условиях не в силах производить броню, во-вторых, из-за того, что необходимое оборудование и кадры эвакуированы, и, в-третьих, из-за нехватки электроэнергии.
Он хотел добавить: «Кроме того, люди стали умирать от голода». Но сдержался и после короткой паузы продолжал:
– До последнего времени на Кировском ремонтировали поврежденные танки, доставляемые с фронта. Теперь мы не в состоянии заниматься и этим. Последние десять машин были отправлены на Невский плацдарм неделю назад.
«Тогда другая просьба, – снова заговорила Москва, – можете ли помочь переброской двигателей и отдельных узлов для „КВ“? Мы пытаемся наладить выпуск танков на автозаводе имени Сталина. Кроме того, срочно необходимы минометы и полковые пушки. Прием».
Жданов торопливо выхватил из кармана записную книжку, раскрыл ее и стал диктовать:
– Наш план по минометам следующий: двести штук в день стодвадцатимиллиметровых, восемьсот восьмидесятидвухмиллиметровых. Имеем в наличии сто сорок штук стодвадцатимиллиметровых и тридцать восьмидесятидвухмиллиметровых…
Жданов хотел добавить: «Они нам крайне нужны». Но вместо этого продиктовал:
– Можем отдать, если требуется. Сообщите, сколько необходимо.
«Нужно много минометов и полковых пушек для новых дивизий и бригад, – ответила телеграфная лента. – Просим срочно подсчитать, сколько можете произвести и дать максимально».
– Будет сделано, сегодня же к вечеру подсчитаем, – пообещал Жданов. – Однако переброска оружия в настоящее время возможна лишь по воздуху.
«Вышлем спецсамолеты, – отстучал в ответ „Бодо“. – Сообщите срок».
– Вечером сообщим, – продиктовал Жданов. – До…
Он хотел уже произнести «до свидания», но снова замолк, не закончив фразы. Телеграфистка, не снимая пальцев с клавишей, вопросительно посмотрела на него.
