При тусклом освещении Валицкий не смог разглядеть как следует лица немцев. Однако он успел заметить, что один из них постарше, другой – совсем молодой, но одинаковая форма и выражение страха – слегка вздрагивающие губы, широко раскрытые глаза – делали их похожими друг на друга.
Ходоренко пошел вперед по коридору, рядом с ним – переводчик, за ними – два немца, сопровождаемые конвоирами, и, наконец, все те, что толпились на лестничной площадке. Шествие замыкал Валицкий, не понимающий, куда и зачем ведут этих немцев. Наконец Ходоренко остановился перед одной из закрытых дверей и обратился к переводчику:
– Скажите им: пусть заходят!
Оба немца одновременно переступили порог. Все, кроме конвоиров, последовали за ними.
Последним вошел Валицкий.
Вошел и остолбенел: перед ним был стол, накрытый белоснежной скатертью и уставленный тарелками с едой. Правда, еды было маловато – несколько тонко нарезанных ломтиков колбасы и сыра, слой масла едва прикрывал дно масленки, фарфоровая сахарница была наполнена песком лишь до четверти, в вазе лежало несколько печений. По краям стола были расставлены стаканы с чаем в мельхиоровых подстаканниках. В комнате горел электрический свет – очевидно, какая-то часть радиокомитета снабжалась электроэнергией. Все это показалось Валицкому чудом, миражем, видением из другого, почти забытого мира.
Стены комнаты были наглухо обшиты отполированным деревом. У дальней стены стояла ширма, но очень легко было разглядеть почти все, что за ней находится: маленький столик, на нем – кипящий самовар, стопка тарелок, а рядом, на полу, – какой-то бидон. Неподалеку от ширмы расположились двое военных – батальонный комиссар и политрук. Слева в углу возвышались высокие стоячие часы, но они, видимо, давно уже не ходили – маятник замер, стрелки застыли на десяти минутах одиннадцатого.
– Прошу садиться! – пригласил Ходоренко, показал в направлении стола и повернулся к переводчику: – Переведите им, пусть раздеваются и садятся. И сами, товарищ Калмыков, тоже раздевайтесь, в этой комнате довольно тепло.
Валицкий услышал, как младший лейтенант вполголоса перевел немцам приглашение. Те, переглянувшись, сняли фуражки и шинели, повесили их на вешалку у входа. Калмыков тоже сбросил полушубок.
– Прошу присаживаться, – сказал Ходоренко, на этот раз обращаясь к батальонному комиссару и политруку. Представил их остальным: – Это товарищи из политуправления фронта.
Заняв место с края стола, Валицкий мог теперь разглядеть немцев во всех подробностях. Он не очень хорошо разбирался в их чинах, но, поскольку один из офицеров был постарше, решил, что он, должно быть, и чином выше. У этого немца, несмотря на зимнее время, лицо было обсыпано веснушками и несколько странно выглядел суженный кверху, точно сдавленный, череп с темными волосами. Другому немцу, блондину с толстыми, как у обиженного ребенка, губами, на вид было лет под тридцать.
– Итак, – сказал Ходоренко, когда все расселись, – сотрудники Ленинградского радиокомитета хотели бы задать несколько вопросов пленным офицерам немецкой армии. Прежде всего прошу их назвать себя.
Калмыков переводил почти синхронно. «Зачем же Ходоренко позвал меня? – подумал Валицкий. – Почему спрашивал, знаю ли я язык? Этот юноша отлично справляется со своим делом!..»
Поднялся старший из немцев, вытянул руки по швам и скороговоркой произнес:
– Обер-лейтенант Курт Браун.
Едва он успел сесть, как встал второй и неожиданно тонким голосом почти взвизгнул:
– Лейтенант Людвиг Бисмарк.
– Отлично, – сказал Ходоренко. – Переведите им, что я исполняю обязанности руководителя радиокомитета, остальные товарищи – наши сотрудники. С представителями политуправления военнопленные, насколько я знаю, уже встречались. – Он сделал паузу и продолжал: – Так вот, поскольку наш народ, наша армия ведут войну с напавшей на нас гитлеровской Германией, а мы, Ленинградское радио, рассказываем о ходе событий жителям города, то нам хотелось бы узнать кое-что непосредственно от вас, немецких офицеров. Как вас, очевидно, предупредили, это не допрос, а просто разговор. Вы можете не отвечать на наши вопросы, это – дело добровольное. И прошу, пейте чай, еда на столе.
Когда это говорил Ходоренко, лица немцев все еще отражали испуг. Но по мере того как Калмыков переводил его слова, те же самые лица обрели иное выражение – становились спокойнее. Первым взял чайную ложку и зачерпнул сахар Браун. Опустив ложку с сахаром в чай, он стал звонко помешивать, украдкой бросив взгляд на Ходоренко. Затем уже смелее снова запустил ложку в сахарницу… Второй немец взял с тарелки кружок колбасы и торопливо отправил его в рот. Валицкий обратил внимание, как быстро заработал он челюстями.
Рядом с Валицким сидел Маграчев. Держался он замкнуто, как-то даже отрешенно. Но когда немец второй раз зачерпнул сахар, Маграчев сжал зубы так крепко, что и без того выдающиеся под тонкой, почти просвечивающей кожей скулы обрисовались еще отчетливее. А увидев, что второй немец отправил в рот кусок колбасы и стал жевать ее, он даже выругался тихо:
– Жрет… сволочь!
Сам Ходоренко ленивым движением придвинул к себе вазу с печеньем, взял одно, как бы нехотя, откусил кусочек и положил оставшуюся часть на пустую тарелку.
– Ешьте, товарищи! – громко сказал он, обращаясь к своим сотрудникам. Посмотрел на ручные часы и добавил как бы между прочим: – Со времени обеда прошло уже два часа, можно было проголодаться.
Калмыков перевел и эти слова. Но никто из работников радиокомитета не притронулся к еде.
– Итак, первый вопрос к вам, обер-лейтенант Браун, – сказал Ходоренко, на этот раз почему-то громко, хотя оба немца сидели рядом. – Что говорили вам ваши начальники о том, как обращаются с немецкими военнопленными в Советском Союзе?
Браун поставил на стол недопитый стакан чая и попытался было вскочить, но Ходоренко остановил его:
– Сидите, сидите… Итак?..
– Нам говорили, что большевики пленных расстреливают. Всех. А офицеров в первую очередь, – произнес Браун.
– А вам, лейтенант Бисмарк? Кстати, вы не потомок… того самого Бисмарка?
– О нет! – воскликнул тот с испугом, что очень точно по интонации передал Калмыков в переводе. – Мой отец – простой чиновник. А я… бывший социал-демократ.
– В плену все они бывшие демократы, – процедил сквозь зубы Маграчев.
Ходоренко метнул на него строгий взгляд, но тут же продолжал невозмутимо:
– Отлично. Вам тоже говорили, что у нас пленных расстреливают?
– О да, господин генерал!
– Я не генерал и даже не военный, – усмехнулся Ходоренко, – вы об этом уже слышали. Теперь скажите, господин Бисмарк, как с вами обращались после того, как вы попали в плен? Может быть, вас били?
– О нет! – почти одновременно ответили немцы.
– Морили голодом?
– О нет! – опять воскликнули они дружно.
– Грозили расстрелом?
– Господин… господин большевик, – сказал, вставая, обер-лейтенант, – я готов засвидетельствовать честным словом немецкого офицера, что обращение с нами было вполне корректным. Нам обещали, что отправят в лагерь для военнопленных и вернут в Германию, как только кончится война.
– В какой части вы служили, обер-лейтенант?
– Третья рота, четвертый полк, – отчеканил Браун.
– А вы, лейтенант?
– Третья рота, четвертый полк.
– Отлично. Кто командир вашей части?
