– Оберст-лейтенант Данвиц, – ответил Браун.
– Следовательно, оба вы без всякого давления утверждаете, – резюмировал Ходоренко, – что вас ни к чему не принуждали, обращались с вами хорошо, кормили удовлетворительно. Так, обер-лейтенант Браун?.. Так, лейтенант Бисмарк?
Немцы кивнули.
– Я прошу вас ответить.
Немцы поочередно произнесли: «Яволь!»
– Теперь у меня вопрос к лейтенанту Бисмарку. В найденной у вас записной книжке… – Ходоренко сделал паузу и, обращаясь к батальонному комиссару, сказал: – Разрешите?
Тот вынул из нагрудного кармана кителя потрепанную книжку и передал ее Ходоренко.
– …В вашей записной книжке, – продолжал Ходоренко, листая страницы, – есть такие слова, написанные по-русски. Читаю: «Прошу, не стреляй в меня. Отправьте к вам в плен. Я вашего языка не понимаю». Когда и кем написаны эти слова?
Немец молчал.
– Повторяю, – сказал Ходоренко, – не хотите – не отвечайте… Но это ваша книжка?
– Да, – глухо ответил Бисмарк.
– Вы показали эту страницу нашим бойцам, когда вас захватили. Верно?
– Да.
– Но как же вы написали это, не зная языка?
– Это… написал не я.
– Кто же?
– Один русский, – едва слышно произнес Бисмарк.
– Громче, пожалуйста! Наши товарищи не слышат.
– Один русский. Пленный.
– По вашей просьбе?
– Да.
– Как же вы не побоялись, что он может рассказать о вашей просьбе кому-либо из ваших начальников?
– О! – с неожиданным оживлением воскликнул немец. – Это было исключено.
– Почему?
– Через пять минут его расстреляли.
– За что?
– Он был комиссаром!
– Из чего вы это заключили?
– Звезда. Красная звезда. Вот здесь. – И немец показал на рукав своего мундира.
Неясный глухой звук, точно один тяжелый вздох, пронесся но комнате.
– Вы командовали расстрелом?
– О нет, нет! – испуганно крикнул Бисмарк.
– Кто же?.. Я спрашиваю: кто? – громче повторил Ходоренко.
– Лично командир полка Данвиц, – после паузы ответил Бисмарк.
– Значит, вы были уверены, что рано или поздно попадете в плен? Почему?
Немец молчал.
– Хорошо, можете не отвечать. Тогда другой вопрос: когда сделана эта надпись?
– Не так давно. Зимой.
– Почему именно теперь вам пришла в голову мысль о возможности пленения?
– Потому… потому… – забормотал немец и вдруг неожиданно истерически закричал: – Потому что все это превратилось в пытку! Мы слишком много времени стоим под Петербургом! В снегу! Без теплой одежды! По нам бьет ваша тяжелая артиллерия! Почти каждые сутки мы недосчитываемся солдата или офицера, их похищают ваши разведчики! Я ведь тоже человек!..
«Ты мерзавец, негодяй, дикий волк! – хотелось крикнуть еле сдерживающемуся Валицкому. – Ты захотел купить себе жизнь у человека, идущего на казнь. Обреченного на смерть только за то, что у него была красная звезда на рукаве! Негодяй!..»
– Успокойтесь, – подчеркнуто хладнокровно произнес Ходоренко.
Немец перестал всхлипывать. Люди, сидящие за столом, смотрели на него, и в глазах их было презрение.
Ходоренко спросил:
– Есть ли у кого еще вопросы?
Никто не ответил, и тогда подал голос Валицкий, спросил по-немецки:
– А этот комиссар… Он просил пощады?
– О нет! – обрадованно воскликнул Бисмарк.
– Как вы думаете – почему? – едва сдерживая волнение, спросил Валицкий снова.
– Это же исключалось… господин… господин… – немец занялся, растерянно глядя на солдатскую шинель Валицкого, которую тот так и не снял, – господин полковник, – закончил он неожиданно. – Комиссары никогда не просят пощады!
Немец произнес эти слова так, будто искренне удивлялся, как этот странный русский офицер без знаков различия в петлицах, но, судя по возрасту, наверное же полковник, не понимает таких элементарных вещей.
– Тогда еще один вопрос, – не унимался Валицкий. – Вам известно, что ваш однофамилец предупреждал немцев об опасности войны с Россией?
– Мой… однофамилец? – растерянно переспросил Бисмарк, и лицо его расплылось в улыбке. – Но это же было очень давно! И никто этого не помнит.
– Мы… вам… напомним, – жестко произнес Валицкий к сжал кулаки.
Ходоренко посмотрел на него предостерегающе.
– Не будем вдаваться в историю, – сказал он и, снова обращаясь к немцам, спросил: – Может быть, у вас есть к нам какие-нибудь вопросы?
– У меня, если позволите, мой господин, – сказал долго молчавший Браун. – Вы… всегда так едите?
Ходоренко пожал плечами.
– Как именно? – переспросил он. – Вы хотите сказать – всухомятку?
Переводчик стал переводить, но на слове «всухомятку» запнулся.
– Trocken essen, – неожиданно громко подсказал Валицкий.
– Нет, я хотел спросить другое, – возразил Браун. – Нам говорили, что в Петербурге люди умирают от голода, пожирают друг друга…
Ходоренко бросил мгновенный острый взгляд на сидевших за столом, и те дружно рассмеялись.
– Ну, разумеется, – проговорил Ходоренко, когда смех смолк, – мы были вынуждены пойти на серьезные ограничения в еде. Наш стол, как видите, довольно беден…
– И тем не менее вы обречены, – неожиданно злобно сказал Браун. – Вы потеряли Тихвин и окружены двойным кольцом блокады! И кроме того, разве вам неизвестно, что наши войска стоят под Москвой и не сегодня-завтра они будут в Кремле?
С этими словами он взял кусок колбасы, стал жевать.
Валицкий поднялся и тихо вышел из комнаты. Он не знал, зачем Ходоренко пригласил его присутствовать при этой трагикомедии, – может быть, не надеялся на военного переводчика, как оказалось, вполне опытного и отлично знающего язык юношу? А может, просто хотел дать возможность посмотреть, как выглядит враг вблизи? Однако Федор Васильевич не мог принудить себя дольше оставаться там. Вид и даже голос людей в немецких мундирах – тех, кто, наверное, только вчера или позавчера, ну максимум несколько дней назад стрелял и вешал его соотечественников, – вызывали у Валицкого чувство отвращения.
Он не мог смотреть на уставленный тарелками с едой стол, за которым сидели голодные люди в
