ватниках, пили пустой, чай, и никто из них не притронулся ни к чему съедобному. Они глотали подкрашенный кипяток, в то время как немцы полными ложками сыпали себе в стаканы сахарный песок, уплетали колбасу…
Зачем все это сделано? К чему? Чтобы убедить этих двух паршивцев, будто в Ленинграде нет голода? Но кому они смогут об этом рассказать? Все это еще можно было бы как-то понять, если б разговор передавался по радио…
«Впрочем, – подумал Валицкий, – сообщать на всю страну, что Ленинград не нуждается в продовольствии, кощунственно… Так для чего же и для кого был разыгран этот спектакль?»
И вдруг Валицкому пришла мысль: «Если бы можно было передать по радио хоть одну, только одну-единственную фразу: „Комиссары никогда не просят пощады!“ Именно эту фразу, произнесенную самим немцем. Она оправдала бы все остальное!.. Откуда он узнал, этот Бисмарк, что тот, расстрелянный, был комиссаром? Ах да, по красной звезде на рукаве гимнастерки. Но миллионы советских людей носят такие же звезды на пилотках, фуражках и шапках-ушанках. Их тоже можно считать комиссарами… И на моей пилотке, той, ополченской, была такая звезда…»
Внезапно мысль Валицкого вернулась в уже далекое, как ему казалось теперь, прошлое. К разговору, вернее, спору, который он вел в своем кабинете с так неожиданно появившимся у него дома Васнецовым. О чем они спорили тогда? Да, Валицкий утверждал, что Россия не покорится врагу никогда, потому что она – Россия. Потому что и в прошлом не покорялась никакой интервенции – ни монгольской, ни тевтонской, ни шведской, ни французской. Ни той, что была в восемнадцатом. А что ответил тогда Васнецов? Сначала ничего. Он рассматривал на письменном столе эскиз памятника Победы. Потом спросил: какого цвета знамя, которое держит боец?..
«Да, да, – мысленно произнес Валицкий. – Он с одинаковым основанием мог спросить, какого цвета звезда на пилотке бойца… Красный цвет. Красный – значит советский. В этом заключался главный аргумент Васнецова. Верный аргумент. Васнецов был прав. Для них, для немцев, все мы комиссары. Все со звездами. Они не вдаются в детали – где звезда, на рукаве или на пилотке. Может быть, в этом действительно нет существенной разницы?..»
Размышления его прервал легкий скрип двери. Из той комнаты, откуда только что ушел сам Валицкий, сейчас вышел Маграчев и направился к лестнице, никого и ничего не видя. Не заметил он и Валицкого, стоявшего у стены.
Но Федор Васильевич, подчиняясь неодолимому желанию высказать все, что накипело в душе за эти последние полчаса, окликнул его.
Маграчев остановился.
– Простите… – смущенно сказал Федор Васильевич. – Мы только что сидели рядом с вами… Моя фамилия Валицкий…
О том, что он совсем недавно видел Маграчева рыдающим, Валицкий, естественно, не упомянул.
Маграчев вздрогнул. Выведенный из состояния транса, он пристально посмотрел на Федора Васильевича и подтвердил:
– Я знаю вас. Вы архитектор и скоро должны выступать по радио.
– Мне невмоготу эта инсценировка, – мрачно признался Федор Васильевич. – Очевидно, вам – тоже?
– Нет, – сухо ответил Маграчев. – Я ее выдержал.
– Но вы же… тоже ушли?
– Работа закончилась, вот и ушел. Сейчас все уйдут.
– Работа? – удивился Валицкий. – В чем же смысл этой… как вы выразились… работы?
– Смысл элементарный. То, что говорили немцы, записано на пластинку и будет передаваться по радио.
– По радио? – еще более изумленно и негодующе спросил Валицкий.
– Запись сделана для автомашин специального назначения, Для тех, которые с переднего края ведут вещание на противника. Неужели вам непонятна важность свидетельства самих немцев, что у нас пленных не убивают и что надежды на удушение Ленинграда голодом неоправданны?
– Вы хотите убедить немцев, что Ленинград не голодает? – с горькой усмешкой спросил Валицкий.
– Убедить фашистов можно только одним: пулей. И все же… в этой войне мы должны использовать все средства.
С этими словами Маграчев повернулся и пошел вдоль по коридору.
«Но там же не было никакого микрофона!» – хотел крикнуть вслед ему Валицкий. Тем временем дверь снова открылась, и на пороге появился переводчик, а за ним – те двое немцев. Из дальнего конца коридора к ним подошли бойцы с карабинами. Один из них сделал немцам знак рукой, и те пошли к лестнице.
Валицкий направился в комнату, чтобы узнать у кого-нибудь, когда же наконец выступать ему, и увидел, что на стола теперь стоят весы. Батальонный комиссар брал с тарелок остатки еды и клал их на эти весы. Политрук сидел за столом с карандашом в руке. Перед ним белел лист бумаги.
– Колбасы двести граммов… Сала триста двадцать граммов… Хлеба белого пятьсот двадцать пять граммов… – диктовал майор, аккуратно заворачивая каждый предмет в бумагу и опуская в металлический бидон. Последним было взвешено и опущено в тот же бидон надкусанное Ходоренко печенье.
Люди, сидевшие недавно за столом, стояли теперь у стен, молча взирая на это священнодействие. Никто из них не шелохнулся.
Когда все тарелки опустели, батальонный комиссар спросил политрука:
– Расход?
– Пятьдесят граммов сахару, двести пятьдесят три грамма колбасы, сто девяносто три грамма сала и… пять граммов печенья, – ответил тот.
Батальонный комиссар захлопнул бидон и обратился к Ходоренко:
– Прошу подписать акт. Остаток продуктов надо вернуть в госпиталь.
Ходоренко поставил свою подпись. Представители политуправления фронта взяли бидон и вышли.
– Быстро восстановите студию, – приказал Ходоренко.
Все дальнейшее заняло несколько минут. Два человека в ватниках подошли к старинным, казалось бы, бездействующим часам и откуда-то из-за циферблата извлекли микрофон; за ним тянулся длинный черный шнур. Другие убрали со стола тарелки, свернули скатерть. На полированной поверхности стола занял свое обычное место микрофон на кронштейне. Из-за ширмы, где оказался не только самовар, но и телефон, раздавались краткие распоряжения Ходоренко:
– Запись доставьте мне через полчаса на прослушивание… Хроника пойдет из второй…
Наконец Ходоренко вышел из-за ширмы, посмотрел на ручные часы и, обращаясь к суетящемуся вместе со всеми Бабушкину, сказал:
– Дай команду через три минуты закончить передачу пластинок. Пусть объявят «радиохронику».
И направился к двери, сопровождаемый остальными.
Валицкий тоже было двинулся к двери, но чей-то голос остановил его:
– Федор Васильевич! Вам надо остаться здесь. Давайте познакомимся. Я – диктор Мелонед.
И тут же над закрытой уже дверью зажглась невидимая раньше надпись: «Внимание!»
Валицкий стоял неподвижно, вперив взор в этот не то призыв, не то команду.
– Слушайте, Федор Васильевич, – наставительно сказал Мелонед, – через две минуты вы увидите новую надпись на табло. Тогда подходите к микрофону, садитесь вот на этот стул и смотрите на меня. Я буду сидеть рядом. Как только махну рукой – можете начинать.
На языке у Валицкого были десятки вопросов. Громко ли надо произносить слова? Далеко или близко держаться от микрофона? Медленно или быстро говорить?..
Но на табло уже сменилась надпись. Теперь на нем горели слова: «Микрофон включен!»
Мелонед сел, указывая Валицкому на пустой стул рядом, и поднес палец к губам, давая знак, что
