– Французский художник…
– Французы в бабах разбираются. Что ж он некрасивую рисовал?
– Почему некрасивую? – удивился Илья. – Очень красивую.
– Чего ж ты Томке врешь? Памороки забиваешь?
– Да нет же! – хотел пояснить Илья, но дед плотно закрыл глаза и отвернул голову от Ильи: аудиенция была закончена. «Черт знает что обо мне решил! – думал Илья. – Вот тебе и глухой».
Он вышел во двор. За невысоким штакетником начинался двор, из которого несся пьяный густой фиалковый дух, а возле калитки этого двора все так же сидела на венском стуле Мокеевна. Полина подошла тихо, встала рядом с Ильей.
– Вы в городе фиалку небось и не нюхаете? – спросила она.
– Почему? Мама всегда на балконе сажала, – ответил Илья, вспоминая, как осторожно делала это мама, боясь, чтоб фиалки было не слишком много.
– А кто у вас мама? – любопытничала Полина.
– Она умерла. Была учительницей.
– Царство ей небесное, – перекрестилась Полина. – А папа жив будут?
– Да, – коротко бросил Илья. – А эта вот женщина, – он показал на Мокеевну, – одинокая? Никого во дворе не видно.
– Дочки у нее в городе, – с готовностью сообщила Полина. – Все три старые девы. А мужа схоронила уже лет как пятнадцать. Так и живет одна. Днем по саду ходит, ночью – по дому, а вечер весь сидит, улицу сторожит.
– И что? Никакой родни больше и нет? И не было?
– Сама она сирота. Кроме дочек, никто никогда к ней не приезжал… А сейчас и дочки не очень ездят. Старшая и средняя – аж в Тюмени. Это ж какое расстояние! Младшая, Ленка, доктор. В Бердянске. Эта почаще бывает… Ничего! Хоронить приедут, потому что есть что поделить… Вы когда, извиняюсь, в уборную пойдете, обратите внимание на ее сад. Такого ни у кого нет. У нее все растет. Я думаю, что она какой-нибудь заговор знает…
– Опять вы, мама… – Тамара стояла рядом.
– Тьфу ты! – вскрикнула Полина. – Ненавижу, когда кто крадьком. А тогда объясни, почему у нее все так растет? Даже эта фиалка. Вы гляньте, Илья, не знаю, как вас по батюшке, на мою… Гляньте. – Возле крылечка, еле-еле держа на тоненьком стебельке блеклые, рахитичные головки, торчали фиалки. – Я на полтинник семян купила, всю землю удобрила, а ничего… – возмущалась Полина.
– От Мокеевны пахнет. Чего вам еще надо, мама?
– Вроде дело в том, что пахнет. Просто обидно.
– Что ж у нее одни дочки? – Илья очень боялся, что своим любопытством выдает себя с головой, что дед, который, как теперь Илья знал, хорошо слышит, все понял, но Полина радостно замахала руками:
– Был, был у нее хлопчик. В шурф провалился в сорок первом. Мы тогда все купаться ходили. Школа не работала – немцы шли. Детвора что хотела делала. Я тогда с ее девчонками на ставок пошла. Ну и мальчишечку взяли. Несли его на руках то я, то Анна, старшая. Подружка моя. Она меня всего на два года моложе. Ну, купались, бегали. Дите на песочке сидело. Мы из ставка воды в майках принесем – молоденькие, дурные – и поливаем его. А он довольный. Аж фырчит! А потом вылезли – а его нет. И туда, и сюда. Я как сейчас понимаю, надо было еще искать, может, он до шурфа еще и не дошел, а мы ж испугались. И домой с ревом. Ну, вернулись уже через время со взрослыми. Дед мой побежал, Мокеевна, конечно, еще кто-то там… Да так и не нашли. До вечера ходили, а вечером немцы пришли…
– А может, кто нашел его? – тихо спросил Илья. – Мог быть такой вариант?
– Ой, Господи! – запричитала Полина. – Мокеевна потом все деревни обошла. Никто и не видел. Да кому оно в такой момент, чужое дите, нужно? Сами подумайте. Ужас такой приближался – немцы. Мокеевна молодец, потом хороший молебен отслужила, моя мама-покойница петь ходила… – Она кивнула головой в сторону старухи. – Вон, встала. Закончила свое дежурство.
Илья смотрел, как внесла во двор венский стул Мокеевна, накрыла его клеенкой, задвинула ворота металлической щеколдой и пошла к дому. Палку с лошадиной мордой несла под мышкой; мимо соседей, что стояли во дворе, прошла не глядя. Вошла в дом, зажгла на такой же, как у Полины, пристроенной кухне свет и старательно задернула белые занавесочки на окнах.
– Вот и все, – сказала Полина. – И не страшно ей одной. Я б, кажется, с ума сошла. Нас двое с Тамаркой, деда я не считаю, и то временами жутко. Я почему и не возражаю, если Иван Петрович кого пришлет ночевать. Чужих, конечно, не возьму, а если он советует – даже рада, Илья, не знаю, как вас по батюшке.
– Спасибо вам, – сказал Илья. – Мне у вас нравится.
– Ну и слава Богу, – обрадовалась Полина. – Я вам постелю на веранде, чтоб спалось лучше.
Женщины ушли, а Илья стоял и смотрел на окна напротив. «Что я должен сейчас чувствовать? – думал он. – Что?» И ловил себя на мысли, что, чем подробнее узнавал он историю с пропавшим у ставка мальчиком, тем невероятней было представить, что это о нем. История обрастала деталями – из майки мальчика поливали водой, – и в таком виде она существовала совершенно самостоятельно. Ничего, как озарение, внутри не вспыхивало, не притягивались невидимым внутренним магнитом две части его биографии. При чем здесь он? Тогда на улице он от растерянности остановился, не ожидал сразу первой увидеть Мокеевну, но ведь это просто удивление. Да и она сама как сказала? «Проходи. Старух, что ли, не видел?»
«Вот и хорошо, – думал Илья. – Все это чепуха. Мама ничего не писала про ставок, его и не видно с дороги, там все холмы, холмы… В одном месте только, когда таксист разворачивал, битым стеклом мелькнула вдали вода… И не надо себе морочить голову…» Разве сможет он полюбить, как маму, старуху Мокеевну? А если не сможет, то вправе ли он поднимать с глубины румянцевской шахты отпетого и забытого мальчика? Даже если вдруг это он сам?
Илья пошел в сад. Из шланга булькала в уже напившуюся землю вода, и неожиданно для себя он переложил шланг в другое место и руками раздвинул сухие комья земли, давая воде дорогу. Потом помыл под шлангом руки и теперь тряс кистями, чтоб быстрей просохли. От такого малюсенького полезного дела на душе стало покойно. И тут он увидел Мокеевну. Она шла по своему саду и несла сухие ветки. Возле самого забора она остановилась, бросила ветки на землю, а потом по одной стала запихивать между досками забора.
– Давайте я вам помогу, – сказал Илья.
– А ты кто будешь? – спросила старуха, выпрямляясь и поправляя сдвинувшийся на глаза платок.
Илья увидел белую полоску лба, всегда скрытую от солнца и теперь придававшую лицу какое-то особое, беззащитное и растерянное выражение.
– Я здесь в командировке, – ответил Илья. – А в этих местах жил в глубоком детстве.
– Где? – уточняла старуха.
– Где-то здесь, точно не знаю, – смутился Илья.
– А кто твои родители?
Илья назвал свою фамилию.
– Таких у нас не было, – твердо сказала старуха. – Тут ты не жил.
– Может, я что-то и путаю. Мне давно это мама рассказывала…
– Путаешь, – подтвердила старуха. – Я тут с тридцатого года. Всех знаю. – И, нагнувшись, она снова стала затыкать в забор ветки.
– Так помогу? – переспросил Илья.
– Я знаю – как и знаю – зачем. А тебе ведь побаловаться. Ты вон шланг с места на место перенес. Пустил воду на картошку. Кто ж ее, водянистую, есть будет? Разве ж ее так поливают? Шланг ведь на виноград нацеленный лежал.
– Я – балда, – смутился Илья и пошел исправлять дело своих рук. – Вижу, тут сухо, там мокро. Думаю, несправедливо.
– Одному – одно, другому – другое. Одной справедливости нет, – сказала старуха. – Это только для глупого: чем одинаковей, тем лучше.
– Да, натворил бы я своей хозяйке бед, – искренне сокрушался Илья. – Вот уж действительно, услужливый дурак опаснее врага.
– Ничего, – сказала старуха. – Полина быстро бы дело поправила, она еще придет помидоры поливать… – И, снова выпрямившись, она насмешливо спросила: – Кольцо-то зачем снял? Чего ж это Томка, незрячая, что ли?
Илья вспомнил о кольце, что лежало в кармане пиджака. Действительно, зачем он его снял?
– Оно в пиджаке. Я, собственно, не скрываю. – И сам возмутился: почему он оправдывается? Ведь он ничего плохого не сделал.
– Руки мокрые, блестят, а это место светлое, – поясняла старуха. – Я еще на улице обратила внимание. Томку не надо обманывать, она и так вся как в сиропе.
– Да нет, что вы! – сказал Илья. – И в мыслях такого не было.
В сад вошла Полина.
– А! Вот вы где! Беседуете! Я ему сейчас, Мокеевна, рассказывала, как мы Колю потеряли. Сколько ж это лет прошло?
– Тридцать, – сказал Илья.
– А вы откуда знаете? – удивилась Полина и тут же засмеялась: – Ну правильно. Я ж сама рассказала. Знаешь, чего я, Мокеевна, вспомнила? Мы его тогда из маек поливали. Сколько там воды успеешь донести, а он рад! Смеется. А мы ему на спинку льем, прямо на родиночку. Ты помнишь, Мокеевна, у него родиночка на спине была, крупная такая. В тебя это он был или в Митю?
– В Митю, – спокойно сказала старуха. – Они у меня были меченые.
– Вот как бывает в жизни, – жалостливо сказала Илье Полина. – А теперь вот Мокеевна одинокая…
Илья молчал. «Меченый ты мой», – сказала ему Алена. А потом привезли из роддома Наташку, развернули, считали пальчики, повернули на животик – а на спинке такая же, как у отца, метка. «Боже мой! – засмеялась Алена. – Меченые вы мои!»
– Идемте, покажу, где я вам постелила, – говорит Полина, и они идут к дому, а за спиной – хрысь! хрысь! – Мокеевна вставляет сухие ветки в штакетник.
– От моих кур бережется соседка. Они у нее помидоры клюют, – поясняет по дороге Полина. – Ох и хозяйственная старуха!
«Мать! – думает Илья. – Мать!»
И тут родилась боль. Ни на что не похожая. Боль как смерть. Когда знаешь, что сопротивление бесполезно. Пришла, схватила, и уже ничего нет, кроме нее. «Наташка! Папа!» – заставлял себя думать Илья и ничего не чувствовал. Издалека улыбались они ему – милые, такие хорошие лица, щурилась левым глазом высокая женщина – примета другой, доболевой жизни.
– Удобно будет? – спросила Полина.
