лицу.
— То-то и оно, что месяц, — изрек вольноотпущенник. — Медовый у нее месяц. С Митронием из второй преторианской центурии. С любовником, — уточнил он, чтобы все было ясно. — Совсем стыд потеряла. Думаешь, что он у нее первый? Да у нее любовников, как крокодилов в Ниле нерезаных! Мой тебе совет, дядюшка: сейчас же иди в казармы преторианцев да вели трибуну всех крепких да смазливых парней переловить и утопить. А жене отруби голову!
— Ах, ну что ты себе позволяешь? — замахал на него руками старец. — Или ты не знаешь — жена августа выше подозрений. И вообще, нам пора заниматься государственными делами.
— Дел сегодня не ожидается, — сообщил Наркисс. — Вот только пропретор за каким-то Анубисом приперся. Новый закон придумал — о борьбе с кражами скота. Воруют, понимаешь ли, овечек и козочек у нас часто. Жен им, что ли, не хватает. Как думаешь, Потифарушка? Как жрец жреца спрашиваю!
Вольноотпущенник пошло хихикнул и самодовольно посмотрел на Потифара. Не так давно август спросил у последнего, нельзя ли сделать его любимца жрецом какого-нибудь бога? Ну, например, хему- нечером храма Птаха, что в Мемфисе? Помнится, он тогда почти минуту стоял, не зная, что ответить, а после со всей возможной почтительностью и твердостью сообщил императору, что священные чины, а тем более древних богов Египетской земли, — это то немногое, что в Империи еще не продается. Наркисс жрецом все же стал, найдя какую-то умопомрачительную, но, тем не менее, вписанную в государственный реестр секту, став ее главой. И титул его звучал заумно и многосложно. Единственное, что Потифар запомнил, — это «генеральный провозвестник Проклятой Крысы».
— Ладно… Пропретор, говоришь? Зови его! — велел Птолемей Клавдий
Вошел тучный ливиец в сенаторской тоге — пропретор Империи Ганнон Гамилькар — с еженедельным докладом о важнейших делах в пухлой руке. Позади него шел писец с папирусом на позолоченном блюде, видать, с проектом того самого указа, о котором толковал Наркисс.
— Ну, что у нас там такого случилось, мой Ганнон? — осведомился император.
— Божественный! Пришла жалоба, подписанная эдилами двенадцати городов, на префекта южной Италии Кадала Палавиана! — важно изрек пропретор.
Потифар понимающе кивнул, и даже на морщинистом лице августа отразилось привычное недовольство.
Тридцатилетний повеса Кадал славился огромным штатом наложниц; мужья всех красивых женщин в его округе удостаивались чести носить почетное звание рогоносцев. Кроме того, Палавиан имел весьма своеобразное представление о собственности: государственные деньги, проходившие через его руки, чаще всего не доходили до места назначения и попадали в альковы его бесчисленных любовниц. Стражники и чиновники месяцами тщетно ожидали жалованья! Кроме того, Кадал ухитрился и на своем увлечении делать деньги, скупив без малого все публичные дома в подвластной ему провинции. Тех содержателей лупанариев, кто не захотел расстаться с имуществом добровольно, упрятали в тюрьмы на совершенно законных основаниях — ибо за тысячу с лишним лет в Империи накопилось столько законов, что при желании каждого подданного было за что притянуть к суду.
Но даже такое прибыльное дело не покрывало фантастических расходов неутомимого Кадала Палавиана, так что южная Италия стала главным недоимщиком по платежам в казну, хотя вроде подати собирались исправно…
Но, увы, отправить его на плаху или в тюрьму было невозможно. Ибо был Кадал не кем иным, как племянником великого князя Куявского Велимира по линии матери, а союз с этой державой был весьма и весьма необходим Империи.
— Может, сошлем его послом к дядюшке, а дядюшка? — осведомился Наркисс. — А то ведь он испортит всех девушек в провинции и в соседних промышлять примется? Что богиня Веста скажет, а? И великая Исида?
— Давай дальше, — страдальчески махнул рукой август. — Об этом позже помыслим.
— В северных италийских землях и в Нарбоннской Галлии резко увеличилось число разбойников, — зачитал пропретор следующий пункт. — Нападают не только на купеческие обозы, но и на военные. А в прошлом месяце была ограблена колонна паломников, направлявшаяся для поклонения тому месту, где изволил почить Афраниус Великий!..
Присутствующие на утренней аудиенции царедворцы в волнении зашептались. Надо же, какое святотатство.
— Ну так пошли туда побольше вегилов, пусть всех переловят и посадят на кол… Нет, на кол только главарей, остальных — в рудники!
Видно было, что государь раздражен тем, что подданные даже такую мелочь без него не могут решить!
— Повинуюсь! — поклонился Ганнон.
— Что у тебя там еще?
— Вот, с позволения божественного, новый эдикт, — почтительно подал верховный судья взятую с подноса бумагу.
Владыка поднес папирус к старческим глазам и внимательно, шевеля губами, вполголоса стал читать.
Надо сказать, такая мелочность была не пустой прихотью — вот так, не глядя. Птолемей Тридцатый Аквилла подписал собственное отречение, подсунутое его двоюродным братом, Гаем Юлием Свинтусом. С тех пор и повелась поговорка: «Свинтуса подложить».
«…За кражу овцы штраф десять сестерциев и возмещение цены шерсти овцы в двойном размере вместе с овцой. За кражу козы или козла двадцать сестерциев, не считая стоимости козы или козла, и наказание плетьми…» — прошамкал монарх. — Ты уверен, мой Ганнон, что это необходимо?
— Точно так, — поклонился пропретор. — Крестьяне жалуются на частые пропажи скота, под этим предлогом не платят налоги. Даже грешат на сатиров с нимфами.
Ливиец позволил себе саркастически усмехнуться. Ведь все просвещенные люди знали, что ни тех, ни других не существует, и это лишь темные земледельцы и пастухи могут верить подобным сказкам.
(«Запомни, сынок, — поучал маленького Ганнона его отец, отошедший от дел пират, приканчивая вторую бутыль вина, — все боги — дерьмо, кроме великого Дагона…» «Да и Дагон, по чести говоря, тоже дерьмо», — философски добавлял он после четвертой…)
— Ну, это ты уж совсем, приятель Ганнон, — изрек Наркисс, со смаком вгрызаясь в сочный ананас, привезенный ко двору из далекого Аунако. — Сам посуди, зачем это надо нимфам? Хотя, если подумать, козла тоже можно использовать…
— Ладно, подпишу, — прервал богохульные речи Птолемей Клавдий.
Довольный Ганнон исчез вместе с папирусом.
«Интересно, зачем это Ганнону и сколько он на этом заработает», — промелькнуло в голове у Потифара.
Появился императорский номенклатор.
— Благородная августа, жена императора и фараона, Клеопатра-Селена с сопровождающими!
— Вот, легка на помине, — фыркнул Наркисс.
И появилась Клеопатра во всем очаровании своих двадцати семи лет.
Третья жена августа, которой на момент бракосочетания было пятнадцать, в то время как ее божественному супругу — шестьдесят пять. По обыкновению, она без умолку болтала со своей компаньонкой Зенобией, царицей Пальмиры.
— Даже не убеждай меня, — говорила она наперснице. — Подумаешь, какая-то Сабина! Она шлюха! Актриска, переспавшая с половиной Александрии! Что с того, что у нее талия тонкая? С детства плясала и задом вертела — вот и сбросила лишний жир! У меня не хуже, если на то пошло!
Надо сказать, про себя государыня злилась еще больше, ибо понимала, что талия у нее как раз хуже, чем у Сабины. Кроме того, ненавистная актриса положила глаз на атлета Мемнона, на которого и сама Клеопатра имела виды.
«Не получишь ты его, потаскушка афинская! Мне он самой нужен», — твердила про себя императрица.
