– Сучка…я!
В ней это иногда проявляется, народность происхождения, – матерится до самых черных слов. Маша считает – последнее дело. Сама она – ну, зараза, дурак, ну, на крайний случай, падло – больше ничего не скажет. И не то что запрещает себе. Нет, просто слова эти у нее во рту не появлялись. Маша считала себя этим выше матери. Маша вообще считала себя интеллигенткой.
Она ест левой. Хлеб берет рукой, а не вилкой. Со старыми женщинами здоровается первой, с мужчинами – никогда. «Спасибо», «пожалуйста» вставляет в речь регулярно. Пальцем на предметы не показывает, и вот – не матерится. Девчонки в группе говорят:
– Ну, ты даешь! Да без этого слово – не слово…
– Унижать себя! – отвечает Маша.
Мать же – черноротая. Барак есть барак. Сказывается. Маша спокойно пройти мимо него не может. Даже если цветет сирень – а барак стоит весь в сирени, – все равно от него дух. Капусты, мыла, матрасов, вареного белья, кошек, мышей, перегара, много раз залитого водой газа, а главное – необъяснимом никакими словами стойко держащегося при лютом морозе и сорокаградусной жаре запаха Барака Как Такового. Пахнут же шахтеры там, негры, медицинские сестры – каждый по-своему? Вот и барак имеет свой дух. В этом духе много чего концентрируется. Живет в этом духе и мат. Он там нормален, как нормальна в воде рыба. В воздухе – пыль. В навозе – червяк. Но то, что мать, уже много лет не живя там, временами звучит по-барачьи, это ее бескультурье. Маша ей на это всегда указывает.
– Ты, мама, хоть и инспектор по культуре, но ее у тебя маловато. Ты за собой следи.
– У тебя многовато, – отгавкивается мать. Программа жизни намечалась такой. Маша на субботу-воскресенье едет в областной центр. Там есть свой «Интурист», свои гостиницы. Она попробует. Если дело пойдет, на лето рванет в Москву. Во всяком случае, надо быть круглым, квадратным, треугольным идиотом, чтобы не использовать этот шанс. Слава солдату Советской армии – терять ей уже нечего. Да и что за потеря? Ни кто потерял, ни кто нашел – не заметил.
К утру Маша все-таки уснула. Не слышала, как уходила на работу мать, не знала, что мать, стоя в кухне перед зеркалом и глотая горячий чай, пыталась сообразить: чего это дочь ночью расхаживала по квартире голая? Мать слегка взволновалась. Ее как женщину и служащую исполкома беспокоила нынешняя молодежь. И пьет она, и курит, и наркотиками балуется. Ни в Бога, ни в черта… Рожают – бросают… Сношения их не пугают абсолютно. Недавно в исполкоме им показали закрытую статистику на этот счет. Кошмар. Конечно, в Машке своей она уверена. Девка гордая. С понятием. Но тем не менее надо последить. Все-таки она уже сформировалась, могут возникнуть желания… Мать аж подавилась чаем. На нее нахлынул такой гнев, такая злость. Просто откуда-то из желудка поднялась, как рвота.
– Я ей дам желания! Я ей захочу! – сказала мать себе в зеркало. – Я ей суровой ниткой, цыганской иглой причинное место зашью.
Сказала и успокоилась. Господи, с кем у нее может быть и где? Учится в педучилище, где ни одного парня. Даже среди преподавателей один мужик – физкультурник. Но ему скоро на пенсию и у него заячья губа. Это уж если сто лет на необитаемом острове. Ходил тут к Машке бывший одноклассник, Витя Коршунов. Ничего мальчик, выдержанный, вежливый. Два месяца как забрали в армию и прямиком в Афганистан. Не дай бог, конечно. Мать его, продавщица обуви Нюся, ходит просто черная от горя и страха. Понять можно. Переписка с Машкой у них не идет. Она бы заметила. Так ведь ничего у них и не было – ну туда-сюда, в кино сходили. Один раз, правда, обедал у них, она тогда вареники делала с вишнями. Такие удачные получились! Прямо мед! Пригласила. «Садись, садись, какие церемонии». Он очень стеснялся. Пришлось ему сказать:
– Да выплевывай ты косточки на блюдце! Стоит же! Не копи их во рту!
У Машки от гнева брови сдвинулись, так она чего-то разозлилась. Чего, спрашивается? Подавился бы парень. Мать сама не любит, когда в гостях дают что- нибудь неудобное, курицу, например. Все говорят – руками, руками ешь ее. Хорошо говорить, а брать все равно неудобно, опять же, если люди смотрят. Потом еще это горе – толстолобик. Сколько с ним мороки, пока отплюешься. Так что она на этого Витьку тогда ничуть не закипела. Нормальный, стыдливый парень. По нынешним временам – редкость.
Мать уходила на работу успокоенная. Правда, на лестнице опять увидела картофельные очистки. Это соседка, когда выносит мусор, вечно растрясет ведро. Она с ней имела объяснение:
– Вы, Чебрикова, не разбрасывайтесь. Это вам не свой дом, а государственный. Квартиру получили бесплатно. Так содержите, будьте любезны, в чистоте и порядке.
«Будьте любезны», – это она точно сказала.
– Извините, – ответила соседка и громко закрыла дверь.
Ну что с такими людьми делать? Извинилась, а очистки остались. Так вот и живем.
В областной центр Маша приехала в полдень, до вечера надо было куда-то себя деть. Девчонки решили по магазинам, а Маша решила, что ей надо себя сохранить в порядке, чего в очереди не получится. В городе жила ее тетка, сестра отца. Отношения были чуть-чуть, но тут Маша решила: пойдет к ней. Правда, мать ей за это спасибо не сказала бы, так ведь кто ее сегодня спрашивает? Маша купила букет астрочек – свеженький такой, только срезанный, пять штук в нитке. Пошла. Тетка жила хорошо, в доме с лифтом, мусоропроводом, на седьмом этаже. Правда, вода у них шла только до четвертого. Имелось в виду, что поставят насос и будут качать, но так ничего и не поставили. Ночью струйкой набирается вода во все емкости. В ванную, ведра, бак на пятьдесят литров. Куда ни ступишь – везде запас воды. Любая майонезная баночка не пустует. От этого в квартире, конечно, сырость. Обои больше месяца не держатся, концами обвисают. А вообще квартира хорошая. Двустворчатые стеклянные двери, лоджия, все три комнаты отдельные. Тетка – врач по крови.
– Здрасте, тетя Шура! – сказала Маша и расплылась на всю возможную приветливость.
Тетя Шура стояла и смотрела на Машу и как не понимала, кто перед ней. Тогда Маша сунула вперед астры.
– Господи! – сказала тетка. – Я тебя не узнала. Ну ты и вымахала… Заходи, я на дежурство собираюсь.
«Хорошо, – подумала Маша. – Не очень ты мне и нужна».
– А дядя Коля где? – сладенько так спросила, снимая туфли и влезая в мужские тапки.
– Дядя Коля на рыбалке, с ночи.
– Как жаль, – сказала Маша, внутренне аж трясясь от ликования. – А мальчишки?
– С ним, – ответила тетка. – Я их от школы освободила. Да ну ее! Пусть, пока погода, подышат воздухом. Да и мужиков немножко стреножат – дети все-таки, может, на какую бутылку меньше выпьют.
– Мы на экскурсию, – сказала Маша, – а я решила… Что я не видела на этой экскурсии? Сто раз эти боевые места… Решила к вам…
– Правильно решила, – неуверенно сказала тетка, – только мне на работу. Ты б написала или позвонила… Знаешь, в наше время лучше предупреждать.
– Я вас подожду, – предложила Маша.
– Я на сутки, – сказала тетка, но тут ей вдруг хорошо сообразилось. – Воду ночью посторожишь? Наберешь канистру? Только это надо после двенадцати…
Маша подумала, что она, конечно, не знает, где она будет после двенадцати. Но сказала твердо:
– Наберу.
– Тогда оставайся… – Тетка пошла на кухню, стала открывать кастрюльки, сковородки.
– Одни объедки, – вздохнула она. – Я без мужиков не готовлю. Озвереешь каждый день на троих… Но ты тут сама пошарься.
– Не беспокойтесь, – сказала Маша, – я чаю попью, и мне достаточно.
Уже передавая Маше ключи, тетка спросила:
– Отец не пишет?
Маша покачала головой.
– Мне тоже. Алименты уже кончились?
– В прошлом месяце…
– Ну да, ну да, – сказала тетка. – Я и забыла. А мать как?
– Нормально.
– И чего было нежить?
Тетка вздохнула, посмотрела на Машу и решила, что самое время ее поцеловать сразу за все – за астры, за то, что ей уже восемнадцать, за то, что помнит ее, тетку, и за паразита отца, которого где-то сейчас черти носят…
А Маша стала готовиться.
Нельзя было зря транжирить воду. Поэтому Маша налила чуток в тазик и брызнула туда по капельке из всех теткиных флаконов. Обтиралась медленно и тщательно. Одновременно планировала, куда денет первые сто рублей. Решила: положит на книжку.
Вообще, надо по-умному копить, чтоб потом сразу приобрести что-то стоящее: шубу там натуральную или золотые вещи. Мать, конечно, ахнет: откуда деньги? Откуда? Но когда деньги уже будут, разговор с матерью получится легкий. С позиции силы. «Ты многого добилась своей партийной честностью?» – с сарказмом спросит ее Маша. «А-а-а!» – заорет мать. И будет орать, наливаясь краснотой, что сразу покажет: сказать матери нечего. Тут важно вовремя вставить это ключевое слово – «партийной». Маша к партии относится плохо. Еще хуже, чем к комсомолу. Это все трепачи, которые ни одному слову своему не верят, но дудят исключительно из стремления выскочить вверх. Партия у нас многоэтажная. Мать до смерти будет на своем первом этаже. А есть и такие, кто, к примеру, на двенадцатом. Маша засмеялась, протирая ваткой пальцы на ногах. На те этажи воду качают бесперебойно. Мать же злится, злится… Уже за сорок, а потолок – стальная балка. Никаких шансов продвижения вверх. Во-первых, объективно, мать – дура, во-вторых, мало образования, даже по анкете, в-третьих, шла бы в торговлю, где на любом месте выгодно. А то выбрала культуру! Ломаные инструменты и костюмы из пакли. Так вот, когда Маша станет богатой, мать может орать сколько угодно. Несчитово! Ори! Хоть тресни… Вообще, она тогда всех пошлет…
А дальше всех – просто к чертям на куличики – она пошлет Витьку Коршунова. Она просто пройдет мимо… когда он вернется из Афганистана. Нет, мимо не надо… Она остановится и поговорит с ним, но так, что он поймет свое место в этой жизни раз и навсегда.
Конечно, некоторое «спасибо» на сегодняшний день он заслужил («Спасибо тебе, Витя! Служи Советскому Союзу!»). Маша теперь ничего не боится, хотя, если честно, она никогда и не боялась. Тогда, перед самым отъездом, уже стриженый, Витька в ногах у нее валялся. Она даже не ожидала от него такого. Тихий, смирный, почти размазня, «здрасте-пожалуйста», а тут такая страсть, так за ноги хватает, аж хрипит.
– Да господи! – сказала Маша. – Можно подумать, мне жалко…
Было немножко стыдно, немножко противно, немножко больно… Все чувства были какие-то мутные, поверхностные. Самое сильное ощущение было от
