покалывания стриженой Витькиной головы.
До того Витька говорил, что женится. «Хочешь, прямо завтра? Хочешь?» Потом он уже не говорил. Во всяком случае, про завтра. Перенес это дело на более поздний срок. Маша это сразу уловила и подумала: «Ах ты зараза такая!» Но ничего не сказала, потому что ей и в дурном сне не виделось быть его женой. Это вариант для войны и конца света. Но отметить Витькино мгновенное отступничество – отметила. Он тогда слинял быстро. Говорил, что будет писать. «Ты смотри! Отвечай». – «Ага!» – ответила она. «Приходи завтра на вокзал», – предложил. «Ладно», – согласилась. Пошла случайно. Девчонки предложили: «А идемте на вокзал! Туда духовики пошли…»
Пришли. Народу уйма. Вокруг Витьки вся торговая сеть, а мать, продавщица обувного, ходит вокруг сына круголя. Витька, это его хорошо характеризует, позвал Машу и поставил с собой рядом. Маша тогда чуть хохотом не зашлась. Продавщица в чечетке застыла и смотрит на нее. Долго до нее не доходило, а когда дошло, что возле новобранца барышня стоит, закричала тонким противным голосом:
– А вот и невестушка пришла. Сизая голубка прилетела!
Цирк и баня, одним словом.
Спектакль под названием «Проводы» сыграли, разошлись – и все. Ни одного письма от Витьки не пришло, а когда в магазине продавали югославские сапоги и Маша стала Витькиной матери делать знаки из конца очереди, та сделала вид, что сроду она эту Машу не видела.
Сапоги она все равно купила. Одной девчонке не подошли, и она по-божески взяла с Маши. Всего плюс десять.
Местный «Интурист» стоял в парке, который назывался «Пионерским». Для поддержания названия по всему парку были растыканы гипсовые мальчики и девочки, а также классики марксизма-ленинизма. Куда ни пойдешь – уткнешься. То в читающего мальчика, то в девочку, замершую в вечном салюте, то в крупную гипсовую человеческую голову. Имелось, видимо, в виду, что пионерам достаточно одной головы великих людей, остальные части тела им по возрасту еще без надобности.
В этом образцово оснащенном гипсовой идеологией парке, люди рассказывают, совершалось ночами то, к чему головы имеют отдаленное отношение. Но на то и парк, даже если он пионерский. Маша села на лавочку недалеко от фонтана. Струи его били из рыбных горл прямо на стоящего в центре пионера с горном. Маша села так, чтоб было видно – она сидит одна, но, с другой стороны, на случай чего-нибудь непредвиденного, можно обежать вокруг фонтана и прямо выскочить на аллею, где каждый третий с повязками дружинника на рукаве. Правда, опять же, как рассказывают люди, с повязками самая фарца и есть. У них тут свои дела, а свисток и красная тряпочка – так это, как говорится, «дерьма-пирога».
Уже темнело, но фонари еще не включали. Местная власть объявила борьбу за экономию электроэнергии. Команда включать давалась дежурным по городу. Дежурный стоял у окна и смотрел, как темнеют улицы, а Пионерский парк из темно-бутылочного стал темно-синим, потом посерел и уже норовит впасть в черноту.
«Погожу, – думал дежурный. – Сегодня суббота, народу много, народ сам себя соблюдает и без света. А когда включу, то будет больший эффект праздника».
Первый вычленился из толпы и пошел на Машу споро и уверенно. Это был дядечка в порядке, но явно русский. Даже не грузин.
– Скучаем? – спросил он, бухаясь на скамейку рядом с Машей.
– Сижу, – ответила чистую правду Маша.
– А если будет дело поинтересней? – спросил русский-не грузин.
В этом месте в Машиной хорошо продуманной схеме был пробел. Она не знала, как правильней: назвать сумму прописью сразу или этот момент во всем деле конечный?
Маша боялась совершить тактическую ошибку.
Она так усиленно напрягла мозг, чтоб с первого слова стать на нужные, правильные рельсы, что на секунду забыла, где находится, зачем пришла и кто ждет ее ответа.
Она просто закаменела, как гипсовая пионерка, читающая рядом с ней «Молодую гвардию». Она даже не заметила, как русский-не грузин вдруг вскочил с места и со словами «Неля! Неля!» – исчез.
«Хорошо, – подумала Маша. – А то я так сразу растерялась…»
Потом она совсем облегченно вздохнула. Все-таки надо пообвыкнуть на лавочке.
Но ей везло. К ней опять шел мужик, опять наш, советский, правда, на этот раз нерусский. Черный такой. Может, молдаванин. Или армянин. Кто у нас еще черный? Одним словом, не прибалт.
– Как насчет? – спросил он. – Насчет картошки дров поджарить?
«Быдло, – подумала Маша. – Деревенский стиль… Дров поджарить… Дурака кусок…»
– Отвали, – сказала она тихо.
– Ой! Ой! – сказал черный, но сел неблизко. Человека два между ними бы поместилось.
– Откуда будешь? – спросил черный.
«Он что, не признает меня за местную, за городскую?» – всполошилась Маша и стала нервно разглядывать проходящих. Девчонки гуляли что надо, ничего не скажешь… Маша провела мгновенную инвентаризацию: у них – у меня. Честно – она хуже не была, хотя и лучше, наверное, тоже. Почему же этот тип спросил, откуда она? Отсюда! «С седьмого этажа, правда, без воды», – блеснула остроумием Маша, чтоб знал, с кем имеет дело.
– Не трепись, – сказал черный. – Ты два часа как из деревни. От тебя коровником пахнет.
– Ты спятил? – заорала Маша. – Да я сроду возле не стояла!
Она рванулась с места в тот самый момент, когда дежурный по городу, тяжело вздохнув, решил, что больше он не вправе сохранять для державы электричество. Пусть держава его простит, но он посветит немножко и людям. Все-таки тоже не собаки. Суббота. Выходной. Расслабка. Надо сделать им красиво.
Машу, злую от нехороших слов черного, облил желтый свет фонарей, и так ей это пошло на пользу в смысле внешности, что из компании парней, которые занимались тем, что тушили окурки в плюющих рыбьих ртах, отделился один. Здоровый, сильный, конечно, русский, но похожий на американца. Так его Маша определила. Американский тип. Если нет чистой породы, то на крайний случай годится тип.
Он взял Машу за руку крепко, но не грубо и развернул ее к себе.
– Ну? – спросил. – И куда такая скорость?
– Пристал один, – ответила Маша.
– Не подошел? – интересовался американский тип.
– Да ну его! Быдло, – сказала Маша. Тип оглядывал Машу, даже крутанул ее так, чтоб увидеть со всех сторон. Удовлетворенно поцокал.
– Я гожусь? – спросил вполне вежливо.
– Надо выяснить, – четко сказала Маша.
Разговор шел правильный, деловой. Все-таки умеют некоторые становиться на нужные рельсы сразу.
– Какие вопросы?
– Сто рублей, – сказала Маша спокойным голосом. За что себя похвалила и высоко оценила. Как у нее все идет! Как идет!
Тип выдвинул губы трубочкой, издав какой-то птичий звук, руку же Машину продолжал держать.
Спев губами странную мелодию, ловко у него это получилось, как инструментом, тип спросил:
– На семейном подряде?
– То есть? – не поняла Маша.
– Друг? Муж? Отец? Родитель? Кто в доле?
– Еще чего! – воскликнула Маша. Это была, конечно, шутка с его стороны, но Машу она с толку слегка сбила.
– Веди, – сказал тип. – На все согласен.
Окна на седьмом этаже, как и полагалось, не горели, но Маша на них все-таки глянула. Мало ли что…
Тип, войдя в квартиру, сразу сообразил, где выключатель, поэтому слава богу, они не напоролись на ведро с водой.
Он вел себя по-хозяйски. Маша не знала, как к этому относиться – хорошо или плохо. С одной стороны, человек проходит как хозяин… С другой – в чужом же дому? Тип все сразу вычислил. В доме живут два подростка. Парни. Отец их рыбак.
– Тебя тут нет, – сказал. – Кто они тебе?
– Тетка, – ответила Маша.
– А! – сказал он. – Гастроль…
– Что? – не поняла она. Не в этом смысле, что она не знала этого слова. Знала, конечно. Не поняла, к чему это он сказал?
Потом, пока все совершалось, Маша все думала: а где у него деньги? Легко он одет, и бумажник нигде не топорщится. Разве что в кармашке, задернутом молнией. Значит, там лежит одна большая бумажка, потому что карман не топырится тоже. Некоторое беспокойство по поводу денег все-таки охватило Машу, но ведь все шло правильно? Когда она разделась и легла на теткину семейную постель, он посмотрел на нее весело и сказал:
– Ах ты сотняжечка периферийная! Ах ты телочка бодатая!
«Телочка» – ей не понравилось. Напоминало коровник. Между делом, не раскрывая имени-фамилии, она сказала, что нечего болтать, она из культурной семьи. Сроду никаких коров там, коз не держали… И понятия про это не имеют.
Снова он вытянул губы и пропел ей в ухо свою птичью песню. Было щекотно, но главное она сказала – она не какая-нибудь скотница.
Вскочил он легко, легко впрыгнул в штаны, звякнул браслетом часов. Маша смотрела и ей все это нравилось. Все-таки что-то в нем было американское.
– Эй! – сказала Маша, когда он направился к двери.
– Ой, прости меня! – стукнул «американец» себя по лбу. И, как Маша и предполагала, полез в тот карман, с молнией.
Он стоял над ней, сильный, красивый, и подбрасывал вверх металлический рубль.
– Лови! – засмеялся. – Лови же!
Ну не такой Маша человек, чтоб все это стерпеть.
Она просто вцепилась в него. Он в первый момент опешил, даже подрастерялся, это дало ей преимущество ровно на то время, чтоб рвануть на нем рубаху.
