встал на ноги и начал отвязывать канат, проклиная все на свете, в то время как Саша пытался помочь ему ослабить узел. Наконец вдвоем им удалось снять перекладину. Рваный парус свалился на них в тот момент, когда лодка всем бортом врезалась в нависающие ветки.
— Чудесное местечко, — заметил Петр, когда Ууламетс уже приказывал им закрепить лодку около деревьев. Петр все еще чувствовал дрожь в коленях, когда пересекал ненавистную палубу. И в тот момент, когда он крепко ухватился за тоненькую веточку, то мгновенно ощутил глубокое облегчение от долгожданного соединения с землей. Он немедленно набросил швартовочный канат на самый толстый сук и как можно туже затянул на нем узел.
Но глубокий мрак среди деревьев заставил его глядеть в ту сторону, где над поблескивающей водой еще брезжил сумеречный свет уходящего дня и где с кормы лодки доносилась человеческая речь: это Ууламетс резким голосом давал наставления Саше как правильно завязывать узел и предлагал Ивешке не мешкая разобраться в их запасах и готовить ужин…
Разумеется, подумал Петр, они не смогут больше плыть в такой темноте, а c таким рваным парусом, вполне возможно, они не смогут сделать этого даже и завтра. Его пугала мысль о продолжении путешествия, он боялся проводить ночь на этом удаленном берегу, заросшем лесом, и особенно его беспокоило то, что был порван парус и держащий его канат. При таком скоплении колдунов, которое окружало сейчас его, можно было рассчитывать на кое-что и получше. Или по крайней мере…
— Мы уже добрались туда, куда хотели? — спросил он Ууламетса, перебравшись на корму, совершенно не представляя себе, куда бы еще они могли направляться. Последний вечерний свет угасал, в реке отражалось темнеющее небо, постоянный плеск воды и поскрипывание сухих веток о борта лодки производили гнетущий однообразный звук.
— Мы добрались туда, где сейчас стоим, — пробормотал Ууламетс и быстро отошел, оставляя Сашу, который тут же прошептал, еле слышно:
— Мне кажется, что он бережет и себя, и лодку. Я думаю, что он просто выдохся.
— Я же думаю, что мы попали в беду, — сказал ему Петр.
Ивешка, тем временем, установила на корме небольшую печку и развела огонь, используя сухие сучья, которые они набрали на берегу, хотя Бог знает сколько обломанных веток было разбросано по палубе, которые тоже можно было легко собрать. Вскоре уже можно было печь оладьи, к которым Ивешка подала даже немного меду… в то время как Ууламетс зажег коптилку в тесной палубной надстройке, где едва хватало места для того, чтобы разместить все их припасы, и уселся там со своей книгой. Он даже достал чернила и перо, чтобы записать все, что ему удалось сделать…
Раздумывая над этим, Саша предположил, что старик определенно не хотел, чтобы в этот вечер его беспокоили расспросами.
— И как далеко предстоит нам плыть? — спросил Петр Ивешку, когда они сидели вокруг маленькой печки. — Ты хотя бы представляешь себе, куда мы направляемся?
Ивешка взглянула на него. Волосы уже были заплетены в две большие косы, что сильно уменьшало ее лицо, а глаза при этом казались еще больше. Они казались чуть тусклыми, лишенными обычного блеска, скорее мягкими в отблесках углей и слабом свете, падавшем сюда из каморки старика. Она с трудом произнесла едва ли не два слова за все время, прошедшее после завтрака. Весь день она простояла на корме рядом с отцом, помогая ему, как могла, и испытывая на себе его гнев. Поэтому сейчас она выглядела очень уставшей.
— Мы должны отыскать Кави, — сказала она. После звуков ее голоса в воздухе повисла тишина, будто он был чем-то околдован. Любой другой голос после этого казался грубым и неуместным. Тишина нарушалась только лишь всплесками воды в реке, поскрипыванием веток на засохших деревьях да шипением и потрескиванием углей.
— А где? — наконец не выдержал затянувшегося молчания Петр.
— Мой отец знает, где его искать. — Сзади них послышался шелест переворачиваемой страницы. Тишина продолжалась мгновенье или два, пока Ивешка не начала переворачивать оладьи. Стоя около печки, этого она сказала: — Я поступила очень глупо, что поверила ему. Мой отец был абсолютно прав. Теперь я это знаю.
— И что же мы собираемся делать с этим самым Кави? — спросил Петр. — И что это были за слова по поводу сердца? Что имел в виду водяной, когда говорил об этом сегодня утром?
Ивешка замерла, затем вновь занялась печкой, стараясь не отрывать глаз от своей работы, и сказала как можно спокойней:
— Я была еще очень глупой, а мой отец был абсолютно прав.
Саша почувствовал небольшой холодок. Возможно, что то же самое ощутил и Петр: он старался успокоить больную руку, и глядел на Ивешку так, словно подозревал о сашиных ощущениях, и что, разумеется, в словах Ивешки сейчас не доставало искренности.
И тогда Петр взглянул на мальчика. Саша промолчал, только бросил в его сторону предупреждающий взгляд, опасаясь того, что лишние вопросы могут уничтожить только что установленный зыбкий мир… Кроме того, было неизвестно, могла ли Ивешка свободно отвечать на них, и Бог знает, какое влияние до сих пор имел на нее Кави Черневог.
Наконец Ивешка подала оладьи, и они сели ужинать при мерцающем свете от масляной коптилки Ууламетса. У них было даже немного водки. Однако Ууламетс взял ужин с собой поближе к свету и уселся на палубе, скрестив ноги и не обращая ни на кого внимания, занятый книгой.
Петр заметил:
— Я предполагаю, что мы должны починить этот парус? Есть у нас что-нибудь подходящее для этого? Может быть, тонкая веревка?
— Я не знаю, — сказал Саша. — Ивешка?
— Да, — тихо сказала та, встала и направилась в каморку.
— Так что же все-таки насчет сердца? — нетерпеливо прошептал Петр, когда она отошла достаточно далеко. — Что он такое говорил? И что за беда подстерегает ее?
— Я не знаю, — так же шепотом ответил Саша. — Я никогда не понимал этого.
Петр в растерянности смотрел на него, словно, на самом деле, ожидал от него ответа, соответствующего колдуну. Он так и не смог вылечить Петру руку, возможно это было выше его сил, но тем не менее Петр продолжал доверять ему в вопросах жизни и смерти и ожидал от него какого-нибудь чуда.
Это пугало его больше, чем сам водяной, но может быть, это была всего лишь манера человека не обращаться за помощью, или манера попытаться все-таки сделать то, чего от тебя ожидают.
Кроме того, был еще и Ууламетс со своей книгой, которая вбирала в себя, как память, все, что он когда-либо делал, а Саше никогда даже в голову не приходило сделать то же самое: во всяком случае, он даже и вообразить не мог, что может писать, пока старик Ууламетс не заметил, что он вполне годится для ученья. Но сейчас он думал о том, что не мог нести всю меру ответственности от начала до конца за свои дела с Ууламетсом и водяным, когда он загадывал то одно желание, то другое в полном беспорядке, просто потому, что учитель Ууламетс сказал ему о том, что у него есть талант… Большинство же людей, как считает Ууламетс, делают одну общую ошибку, забывая о своих действиях, в то время как колдун обязан помнить все это, вычислять возможные связи, прежде чем загадывать желание, что он и сам нередко делал, сидя в конюшне и порой часами думая, прежде чем решить, что, собственно, следует делать.
Затем появился Петр, значительно старше его и опытнее в вопросах познания мира. И вот, впервые в жизни обретя друга, что он мог еще сделать, как желать с полным отчаянием того, в чем так нуждался Петр?
Но он никогда до сих пор не понимал, как сильно обольщался, думая, что в происходящее вовлечены только он, Петр и Ууламетс, и что взаимодействовать могут лишь их желания. Так никогда быть не могло. Еще были и водяной, и Ивешка, а теперь кто-то еще, по имени Кави Черневог, а он сам при этом загадывал столько самых отчаянных желаний, что был теперь на грани того, что не мог запомнить их все, а тем более еще и те, которые загадывал в прежней жизни, и уж наверняка не мог уследить за тем, как они вообще смогут взаимодействовать друг с другом. Он не мог даже отчетливо припомнить теперь того мальчика-конюха из «Петушка», потому что тот мальчик воспринимал мир как кто-то другой, как кто-то, кто не знал, как следует поступать, тогда как сейчас…
