Ниже этих заманчивых апельсинчиков, но выше виноградины пупка примостилась термотатуировка храма Спаса-на-Крови (только с подозрительно большим количеством куполов). Купола колышутся, как пьяные.
Достигнув кульминации, музыка стихает . И тут же, взамен музыке, врубается лай цепных псов. Слава Богу, в записи. Как утверждает хозяин заведения, клиентам говорить не о чем, поэтому фирма должна сама заботиться, чтоб их уши «не простаивали».
— Какая баба! — восторженно выкрикнул плюгавенький мужичонка за седьмым столиком.
Кореша мужичонки сконфуженно потупили взор. Они-то пока соображали, что находятся в приличном месте.
Завсегдатаи «Крестов» бешено зааплодировали, засвистели, затарахтели ложками по алюминиевым тарелкам. Полный абзац. Отвесив легкий поклон, улыбнувшись и помахав ручкой им на прощание, Алиса собрала разбросанное барахло и неспешно удалилась со сцены за кулисы.
— Нет, ну какая баба! — горячился мужичонка за седьмым столиком.
Его можно было понять — первый день на воле. И богатенькие корефаны решили отметить возвращение братка кардинально. Показать некоторое время отсутствовавшему, как изменились житуха и вольный город Питер. Предъявить самый крутой городской кабак, стилизованный под места не столь отдаленные.
Бдительный вертухай Семенов, по стилю заведения облаченный в форму ВВ с красными погонами, перестает стучать головой не сумевшего расплатиться клиента о стену, украшенную плакатами с автографами групп «Петлюра», «Лесоповал» и «Сектор Газа». Клиент по стене сползает вниз. То-то же. Небось решил (клиент, в смысле), что раз кабак под тюрягу сработан, то можно на двести тыщ «деревянных» покутить. Нет, шалишь. Я ради тебя, засранец, поганить плакат Михаила Круга не стану.
Бдительный вертухай Семенов заступает дорогу собравшемуся войти в элитный ночной бар «Кресты» потрепанному посетителю в мятом плаще, в низко надвинутой на глаза жеваной шляпе. Посетитель этот идет спокойно, уверенно, как к себе домой, но наметанным взглядом Семенов тут же определяет: не наш, не завсегдатай. Поди, похмелиться тянет после позавчерашнего.
— Папаня, — бесстрастно говорит бдительный страж, — у нас закрыто. Санитарный день.
Папаня поднимает голову, и свет неонок, разноцветно мигающих над входом, освещает его лицо.
— Эй, дед, — вдруг говорит он и оскаливается во весь щербатый рот. — Слухай, я только откинулся с кичи — среди лепил терся. Когда в пульманы баланы чалили, из-за одного шланга богоны покурочил, но это фуфло все. Так мне один делаш на соседней лежке трекал, что у вас тут хавира клевая. Трендел или взаправду?
— А... Ну да, — отвечает цербер, уже несколько сбитый с толку — никак он не ожидал, что этот тип окажется из причисленных. И добавляет зачем-то: — Хавира-то клевая, базара нет, только вход за башли.
Лицо у папани одутловатое, морщинистое, с синеющими на носу прожилками. Ежиком топорщатся жиденькие усики. Однако взгляд устремленных на охранника водянистых глаз нагл, молод, вызывающие неподвижен; так смотрят те, кто имеет право входить, куда им вздумается. В любом, самом секондхэндовском костюме.
— Неужели? — с нескрываемой издевкой осведомляется посетитель и вынимает изжеванную спичку изо рта. Короткими, кривыми, с плохо остриженными ногтями пальцами. — И кто же мздоимец?
— Че? — не понимает Семенов.
— Кто на общаке, толкую, — благодушно поясняет посетитель, поводя спичкой в такт просачивающейся из заведения музыке.
— А... Так, это, касса, то есть общак направо. А гарде... то есть вошебойка налево.
— Спасибо... сынуля.
Посетитель легонько и несколько барственно хлопает охранника по плечу, возвращает спичку на привычное место в пасть и входит внутрь «Крестов».
Семенов поворачивается к не сумевшему расплатиться клиенту. Ах ты, козел...
Под потолком гримерной плавают синие полосы сигаретного дыма, и иногда кажется, что Вилли Токарев, запечатленный на воткнутой под край зеркала фотографии под ручку с Алисой, не удержится и наконец чихнет. Алиса накидывает на плечи черный шелковый пеньюар и, сев у зеркала, принимается смывать грим с лица и термотатуировку с живота.
— Ну, как там толкотня? — лениво любопытствует Виолетта Быстрицкая. (В миру ее зовут Таней Куколкиной, и днями работает она каким-то экономистом в какой-то совместной фирме. Выходить ей в следующий номер.)
— Фуфло, а не публика, — столь же лениво отключается Алиса. На сегодня свое она уже оттрубила. Промакивает лицо увлажняющей салфеткой, комкает ее и, не глядя, выбрасывает в мусорное ведро у соседнего стола. Попадает. — Ленивые и сонные как мухи... Козлы.
— А они всегда такие, — подает голос из-за отороченного лампочками зеркала Женька Лыкова. — Онанисты хреновы. На голых кралей поглазеть — и больше ничего не надо. Аль, кинь хрычку.
Перед Женькой на гримерном столике ненавистный «Словарь блатного жаргона»: завтра шеф устраивает экзамен.
Алиса достала из сумочки початую пачку «Жерминаль», сунула в щель между зеркалами. Зеркала могучими болтами привинчены к стене. Фиг с ним, что зал — сплошной бетон. У шефа свой бзик насчет стиля. Но уж комнаты для барышень мог бы по-человечески оборудовать.
— Держи.
— Ага, спасибо... Ниче себе, «Жерминаль»! Ну ты косишь, подруга! Шикуешь. Я про такие читала только. В «Совершенно секретно».
— Кручусь понемногу, — невнятно отвечает Алиса. Невнятно — потому что в этот момент бактерицидным полотенцем стирает помаду с губ.
— Ага, как же, — вставляет свое Виолетта/Татьяна. — Как ни крутись, а туфельки твои новенькие не меньше трехсот «бакинских» тянут. На какие шиши? Или туловищем по утрам в «Паласе» подхалтуриваешь?
Под столом Лже-Виолетты размякает и уже начинает попахивать купленная перед работой
