можно больше пользоваться своими ногами). Через некоторое время, собравшись с силами, он предпринял новую попытку.
Чувствуя, что затеял рискованное дело, он вышел из сарая — и наткнулся на изумленные взгляды крестьян-хозяев. Анна тут же учинила ему выговор.
Дядюшка Оден, тетушка Одетта, трое их неповоротливых сыновей и целая россыпь потомства помельче приветствовали его за столом под липой в небольшом дворике перед домом с соломенной крышей. Блез, очень стараясь понравиться хозяевам, подкрепился несколькими кружками красного вина и неизбежным супом с черным хлебом; и случилось чудо: к концу ужина он смог убедить Анну, что они должны выехать завтра.
Затем, после бесконечных благодарностей и взаимных пожеланий доброй ночи, провожаемые многозначительными взглядами тетушки Одетты, они удалились в сарай.
Было последнее полнолуние перед осенним равноденствием. Луна, багровая и огромная, ещё выщербленная внизу, потому что не полностью вышла из-за горизонта, глядела в открытую дверь сеновала. Вечерний покой и широко разлившийся мягкий свет окутали бурые поля, которым предстояло скоро стать серебристыми.
Анну и Блеза непреодолимо тянуло к двери; они присели ненадолго, свесив ноги через порог и глядя в пространство. Ни ему, ни ей не хотелось говорить, и они сами не догадывались, как много значило для них это молчание. Несколько дней назад такая тишина была бы неловкой и неестественной; а теперь она так легко сливалась с общим настроением, что они даже не замечали её.
В полях за селением то нарастал, то сонно стихал стрекот сверчков; иногда из ближнего пруда подавала басистый голос лягушка. Луна уже поднялась над изгородями.
Задумавшись, Анна стала шепотом напевать песню на чужом языке, её слова показались Блезу похожими на те, которые он слышал прошлой ночью.
Он начал издалека:
— Я хотел бы знать ваш язык, мадемуазель.
— Зачем?
— Чтобы вам не надо было переводить мне баллады, которые вы поете. Это грубая речь, но она не кажется мне неприятной. Я только удивляюсь, как вам удается произносить такие звуки.
Она улыбнулась:
— Это совсем не трудно… В Англии их могут произнести даже дети.
Блез разыграл удивление:
— Смотри-ка! Они у вас, должно быть, очень смышленые. А как вы думаете, я смог бы научиться?
— Думаю — нет, мсье, — резко ответила она. — Французы никогда не могут произносить никаких слов, кроме французских. И если вы спросите меня, почему, то я скажу: из-за презрения к другим языкам.
— Ну, клянусь святой мессой, я докажу, что вы неправы! Вот послушайте… — И Блез медленно произнес: — Ай… лаф… иуу. Пожалуйста!
— Ну, и что это значит, мсье?
Он покачал головой:
— Честное слово, не знаю… Но вы же видите, я могу произнести эти звуки! А вот что они означают?..
— «Ай лаф иуу»42, — озадаченно повторила она. — Увы…
Но потом резко взглянула на него:
— Где вы это слышали?
Ему удалось солгать без труда:
— В одной из ваших песен. «Ай лаф иуу», а потом что-то насчет «тру лаф»43.
Она продолжала глядеть на него с подозрением:
— В какой песне?
— О, клянусь праздником тела господня! Не помню. Это самое «лаф» есть во всех песнях… Я вижу, вы узнали слово.
— Вряд ли… Но, может быть, вы имели в виду «лав»?
— Вот-вот, оно самое и есть. И что оно значит?
— Любовь, друг мой.
— Ха! Ну и словечко для любви! Хотя в ваших устах… Ну а «ай»и «иуу»?
— Вам этого знать не надо, — сказала она строго. — С вас и так достаточно.
Снова воцарилось молчание. Блез повторял про себя волшебные слова. Анна была права: он догадался или, вернее, надеялся, что догадался, о чем тихо говорила она ему тогда, обвив его руками, — если только то был не сон.
Тьма снаружи сгустилась. Тихий ветер, напоенный запахами жатвы, коснулся их. Издалека донесся крик совы.
— Миледи, — сказал он через некоторое время, — скажите, что вы имели в виду, ответив «никогда» на вопрос, который сами же задали сегодня днем? Спрашивали-то вы шутя, а ответ ваш был серьезен, и это не дает мне покоя.
Она чуть повернулась к нему:
— Что за вопрос?
— О нашем путешествии. Насчет того, говоря вашими словами, сможете ли вы когда-нибудь восстановить свою репутацию. Мне стыдно думать, что я каким-то образом являюсь причиной вашего позора…
Ответ, который уже вертелся у него на языке прежде и который он так и не высказал, явился снова. Кровь застучала у него в висках. Быть рядом с нею в эту летнюю ночь, чувствовать, как его властно влечет к ней, ощущать тепло её дыхания и сидеть при этом, как истукан, во имя хитросплетения каких-то моральных правил и сомнений — это больше, чем в состоянии вынести человек из крови и плоти!
— Потому что вы…
— Дурачок! — произнесла она. — Конечно же, вы поняли, что я имела в виду. Позор…
И вдруг запнулась, схватив его за локоть:
— Слушайте… Слышите этот звук?
Звук был ещё далеким, но отчетливым. С севера доносилась дробь лошадиных копыт по дороге. Нет, не обычный галоп запоздалых путников, а целенаправленный, настойчивый, опасный. С каждой минутой эта непрерывная дробь становилась громче. Приближались несколько всадников, погоняя взмыленных от скачки коней.
— Может быть, это и ничего… — прошептал он, однако поднялся на ноги.
Они вышли из полосы лунного света и остановились, прислушиваясь.
Все ближе, все громче стук копыт в ночной тишине. Проедут мимо? Вот они уже за двором. Вдруг раздался голос: «Эй!» Копыта врезались в землю, заскрипела кожа седел — всадники остановились у самого дома.
— Мсье де Варти, похоже, это то самое место.
Анна крепко сжала руку Блеза:
— Мсье де Варти! — повторила она. — Королевский курьер!
Глава 22
Блез часто размышлял, как ему поступить, если королевские гонцы настигнут их с Анной прежде, чем они доберутся до савойской границы, и всегда приходил к одному и тому же выводу: случись подобное, он не сможет абсолютно ничего сделать.
