Однако хуже всего было не это, и не заговор Бурбона вызывал самый большой шум в Лионе. Каждый день подбрасывал новое топливо в костер королевского гнева и дурных предчувствий, не давая ему угаснуть. Словно на крыльях, долетали известия о том, что армия Суффолка только что высадилась в городе Кале, все ещё принадлежавшем англичанам66, и движется через Пикардию на Париж, сообщения о войсках империи под предводительством Фюрстенберга67, угрожающих Шампани, донесения с юга, где испанские войска перешли Пиренеи.
Известия, известия — и все плохие. Лучшие французские части находились в Италии, и их использовать было нельзя.
Конечно, в опасные места направлены крупные военачальники: Ла-Тремуйль против Суффолка, де Гиз — против Фюрстенберга, де Лотрек — на юг. Но их боевые порядки слабы. Они могут оказаться не в силах остановить вторжение.
Со времен войн с Англией в прошлом веке положение Франции никогда ещё не было столь критическим.
Однако, помимо всего прочего, последней причиной королевского раздражения, причиной сугубо личного характера, явилось то, что он вынужден был отказаться от долго лелеемого плана повести французскую армию на Милан, что ему пришлось остаться дома — на страже. Франциск был прирожденным воином. Все итальянские потехи и триумфы (с каким удовольствием вспоминал король о победах, одержанных восемь лет назад!) теперь достанутся этому счастливчику-гуляке, его фавориту, «адмиралу» Бонниве, который сейчас командует войсками к югу от Альп. А сам король вынужден томиться здесь, в этом пограничном городе, лишенный удовольствий, — даже охоту пришлось ограничить!..
Эх, насколько иначе пошли бы дела, если бы Бурбона и заграничных эмиссаров удалось придушить в Гайете, и как просто это могло бы получиться! Одной мысли об этом поражении было достаточно, чтобы на висках у короля вздулись жилы.
В этих обстоятельствах случилась одна нежданная, как с неба свалившаяся удача: Жан де Норвиль, правая рука Бурбона, покинул герцога, выдал секреты и соучастников бывшего хозяина и с изысканной учтивостью вручил себя милосердию короля. Когда кругом сплошная тьма, каждый луч света вдесятеро ценнее.
Как утешительно, что в мире предателей не все они оказались на одной стороне!
В результате дезертирства де Норвиля часть страхов развеялась. Де Норвиль, знакомый со всеми подробностями заговора, мог указать важнейших участников, которых следовало арестовать, и предложить необходимые меры.
От него узнали точные условия договора Англии с Бурбоном, численность британской армии в Кале, силу имперских войск, поддерживающих Фюрстенберга в Шампани.
Надеялись, что с помощью де Норвиля удастся схватить герцога, пока тот не покинул пределов Франции. Правда, перебежчик знал только планы, имевшиеся у герцога на момент своего дезертирства, и, естественно, не мог предвидеть случайностей, способных побудить Бурбона изменить намерения.
И, конечно же, то, что конфискация поместья де Норвиля в Форе — Шаван-ла-Тура — была приостановлена и он мог рассчитывать на полное возвращение его в самом ближайшем будущем, — это было не слишком большим вознаграждением за такие ценные услуги.
Честь столь поразительного обращения де Норвиля в другую веру принадлежала канцлеру Дюпра. Кардинал68 немало хвастался поимкой такой крупной рыбы, и его влияние на короля, и без того весьма ощутимое, после этого усилилось. Еще перед Гайетом де Норвиль осторожно клюнул, и Дюпра немедленно начал выбирать леску. Первое свидание повлекло за собой последующие встречи.
И если, как намекали злые языки, канцлер выудил не только де Норвиля, но вместе с ним и взятку в виде кругленькой суммы, — то это означало не измену Франции, а всего лишь деловое соглашение, характерное для такого рода сделок. В конце концов, польза для державы, которую король извлечет из разоблачений де Норвиля, не станет меньше оттого, что канцлер извлек некую пользу для себя из золота Бурбона, наворованного предателем.
Такова была предыстория этого дела. Де Норвиль дождался лишь встречи в Гайете, на которой сопровождал коннетабля, а потом сразу же сбежал в Лион, имел долгую беседу с королем и начал появляться при дворе. Он уже благополучно пребывал в Лионе, когда туда привезли Блеза де Лальера и Анну Руссель; первый был заключен в тюрьме замка Пьер-Сиз, вторая — в монастыре Святого Петра, Сен- Пьере.
Вначале скромный и ненавязчивый, де Норвиль день ото дня становился все более заметным, его часто вызывали к королю, ему улыбался канцлер, он начал блистать в приемных, как восходящая звезда, которую, может быть, стоило поддержать и поощрить. Конечно, предатели никому не по душе, но нынешние времена требуют осмотрительности. Слишком многие при дворе были в свое время в добрых отношениях с герцогом Бурбонским, чтобы оскорблять человека, который может так просто их разоблачить.
Все быстро узнали, что с господином де Норвилем следует держать ухо востро. Некоему сеньору и некоему барону можно было бы по-доброму посоветовать не поворачиваться так демонстративно спиной и не плевать так громко, когда он впервые появился в коридорах Сен-Жюста. Но такого совета они не получили и с той поры исчезли в замке Пьер-Сиз, дабы дать ответы на кое-какие обвинения, которых до сих пор так и не дали. После этого события господина де Норвиля стали принимать как нельзя более вежливо.
Дело было, однако, не только в страхе. Де Норвиль обладал очаровательными манерами, интересной внешностью, способностью вести за собой и сразу же становился центром любой компании. Он хорошо ездил верхом, а фехтовал ещё лучше; никто не сомневался в его личной смелости. И, вдобавок ко всему, он был знатоком модных искусств, недавно завезенных из Италии. Люди, которым случилось видеть его замок в Форе, говорили, что это место — поистине жемчужина, не уступающая ни в чем лучшим современным домам Турени. Действительно, он уделял поместью столько забот и тратил на него столько денег, что многие прекрасно понимали его желание вернуть замок — даже ценою своей души.
Эта любовь к красивым зданиям была пристрастием — причем не единственным, — которое он разделял с королем.
Мсье де Бонн, бывалый царедворец, выразил это все более распространяющееся мнение, дав совет своему племяннику, только что прибывшему в Лион:
— Сын мой, если хочешь послушать доброго совета, не присоединяйся ни к кому из признанных приближенных короля. У них у всех есть свои давние спутники, которым вовсе не хочется делиться поживой с новичком. Выбери себе в патроны какого-нибудь человека, только входящего в силу. Будь при нем в самом начале гонки, когда у него ещё нет последователей. И, клянусь своими деньгами, нет для тебя ничего лучше, чем сделаться приятным господину де Норвилю. Я видел многих фаворитов и знаю их особенности. Мсье де Норвиль начинает сейчас так же, как в свое время мсье Бонниве. Те же очаровательные черты, то же полное отсутствие принципов. И посмотри, до каких высот добрался этот Бонниве: адмирал Франции, главнокомандующий армией! Но я тебя уверяю, что этот господин за целый год не продвинулся во мнении короля на столько, на сколько мсье де Норвилю удалось за прошедшие десять дней… Клянусь Богом, друг мой, держись за него — и покрепче. Льсти ему и подражай во всем. Чудесный пример для молодого человека!
Ближе к середине сентября королю наконец удалось найти время, дабы, как он обещал, лично рассмотреть дело Блеза де Лальера, и он распорядился, чтобы пленника вместе с Анной Руссель и Пьером де ла Барром доставили к нему в три часа пополудни. Однако за несколько минут до этого он разворошил костер своего гнева, воскресив в памяти дело — не без подсказок канцлера Дюпра.
На столе перед Франциском лежало множество документов: найденные Блезом в сумке Симона де Монжу сообщения о нескольких допросах, признание слуги Ги де Лальера, который был схвачен по пути в Шантель, подвергнут допросу, а затем повешен, показания Анны Руссель, данные ею в монастыре Святого Петра, весьма интересная бумага, представленная Жаном де Норвилем, длинный и подробный доклад, писанный тою же рукой.
Именно относительно этих двух последних документов король, бегло пролистав остальные материалы по делу, заметил, обращаясь к Дюпра:
