– Вот уже свыше сорока лет физики не могут решить, квантуется пространство-время или нет, – непринужденно начал он, – и если квантуется, то каким образом? В ближайшие две недели мы надеемся получить ответ на этот вопрос.
Мне доводилось слышать Джермани раньше, поэтому я уже знал его манеру игры на публику. Не обладай он талантом первоклассного ученого, он запросто заработал бы на жизнь, пойдя в коммивояжеры. Главное – в первые же секунды захватить внимание слушателей, а уж потом можно разглагольствовать в свое удовольствие. Не сказать, чтобы среднего человека чрезвычайно волновала проблема квантуемости пространства-времени, но сейчас Джермани обращался к тем, кто финансировал его затею, к издателям научно-популярных журналов и к своим коллегам – в таком, примерно, порядке.
– А началось все сто с лишним лет назад и связано с именами Планка, Эйнштейна и Бора, – продолжал он. – Планк первый высказал гипотезу, что в определенных условиях энергия должна излучаться не непрерывно, как тогда полагали, а дискретными порциями – квантами. Эйнштейн обобщил эту идею, а Бор применил ее к электронным переходам в атомах. Квантование энергии электронов и электромагнитного излучения, сопровождающего переходы электронов с одного уровня на другой, называется первичным.
Я забавлялся, то отворачивая камеру, то вновь наводя ее на Джермани и наблюдая, как мгновенно меняется его поведение. По-видимому, он стремился создать себе определенный имидж, а за образец брал своего коллегу, соотечественника и кумира Энрико Ферми. Вот только что он казался комком нервов, и тут же – сама любезность и спокойное добродушие. На лице играет легкая улыбка с примесью самоиронии, как будто говорящая: понимаю, что почтенной аудитории все это известно, но вынужден придерживаться условностей.
– Около 1930 года был сделан новый шаг, – вещал тем временем Джермани. – Гейзенберг, Паули и Дирак проквантовали собственно электромагнитное поле – это так называемое вторичное квантование.
Одновременно с его последними словами светильники вдруг замигали и потускнели. Для съемки стало слишком темно. Джермани вмиг превратился из популярного ведущего в раздраженного физика и набросился на Мак-Коллэма.
– Какого черта? Недавно кто-то утверждал, будто у нас не будет забот с электричеством.
Тут свет померк еще сильнее, у меня в наушниках начал нарастать низкий, пульсирующий гул, индуцированный непонятно чем, а вакуум в отсеке наполнился голубым туманом. Потом туман сгустился и собрался в сверкающие слова: «СЛАВА ГОСПОДНЯ. СЛАВА ГОСПОДНЯ. СЛАВА ГОСПОДНЯ».
– Что это? – услышал я писк Селии.
– Элемент обряда посвящения паломников, – ответил я и двинулся к выходу в коридор. Малколм Мак-Коллэм последовал за мной. – Должно быть, многие системы еще действуют, и, когда кто-нибудь причаливает, автоматика их включает. Нужно найти пульт управления.
Мак-Коллэм обогнал меня.
– Куда дальше? – спросил он по скафандровому радиотелефону, увидев первое ответвление в стене коридора.
– Держу пари, что сюда. – Я оттолкнулся и пролетел метров двадцать, оказавшись в конце пути в переходном шлюзе. – Вот он, настоящий-то вход. Пожалуй, я вернусь за шефом. Держу пари, что программа встречи паломников прервется немедленно, как только в стыковочном отсеке никого не останется.
Мак-Коллэм принялся изучать панель управления шлюзовой камерой, ворча:
– Может, ты и прав, Джимми. Ну, иди, иди. Возможно, от тебя будет больше проку, чем я думал. А я повожусь пока здесь, попытаюсь разобраться. Нормальный воздух там, за дверью, здорово облегчил бы нам жизнь.
На обратном пути я получше присмотрелся к стенам коридора. Вот уже шесть лет «СГ» кружила вокруг шарика пустая и заброшенная, как мрачный памятник мечтам Т.Мэдисона. Мы стали первыми за эти годы людьми, ступившими в святилище, но при свете ламп все здесь по-прежнему сияло и блестело. Слава Господня.
Наконец я добрался до стыковочного отсека. Джермани, устав ждать, вернулся на «челнок», чтобы проследить за разгрузкой экспериментального оборудования. Сейчас на платформу вплывали ящики, числом семь штук. Селия вскрывала их и осматривала содержимое. Эти приборы не боялись вакуума – для него они и предназначались – и должны были пока остаться здесь. Позже их следовало смонтировать в строго определенных точках перекладин креста.
Вся аппаратура прекрасно перенесла путешествие на орбиту, о чем мы тут же известили Джермани, вновь возникшего из переходного люка, а еще через минуту услышали в наушниках голос Мак-Коллэма, доложившего о наличии на станции кислорода и электроэнергии. Глава экспедиции всплеснул руками, просиял и воспылал желанием немедленно выбраться из скафандра.
Что ж, можно и порадоваться: выполнен первый пункт плана, увенчает который, по скромному мнению нашего шефа, «самый важный физический эксперимент в истории человечества».
Селия Джермани – миниатюрная двадцатисемилетняя пепельная блондинка, какие встречаются на севере Италии. Когда ее светлые волосы не уложены в прическу – а так оно обыкновенно и есть, – они скручиваются в тугие колечки. Смуглокожая от природы, Селия обожает принимать солнечные ванны в обнаженном виде, а косметику презирает. Так что в свое время меня ждал сюрприз – густой выгоревший пушок у нее под мышками и на ногах и широкая, золотистая на фоне загорелой кожи, шерстка от лобка до пупка.
Перед тем, как в ее жизни появился я, крошка, по собственному бесподобному выражению, оставалась «почти девственницей». Виноват в этом ее отец, который столь целенаправленно настраивал мозги своего единственного чада на физику, что, пока на сцену не вышел я, у Селии ни на что другое не было времени. Теперь она старалась наверстать упущенное.
Первый этап овладения станцией завершился через пять часов. Выбрав себе каюты неподалеку от главного шлюза, мы установили контрольные мониторы, подключенные к датчикам давления, температуры и состава воздуха, вкусили суррогатной пищи и разбрелись спать. Из-за предстартового возбуждения никто не смыкал глаз тридцать шесть часов.
Но стоило Мак-Коллэму и Джермани скрыться у себя, как Селия вплыла ко мне в каюту и, выскользнув из одежды, змеей вползла в мой спальный мешок.
– Ты – Джимми?
– Нет.
Она хихикнула.
– А это я.
– Ты хоть когда-нибудь спишь?
Я ответил на поцелуй, но в голове моей вертелись посторонние мысли; на душе было тревожно. Мне не хотелось общества.
– Мы в невесомости. Ты не забыл, мой сладкий?
Я все помнил. По глубокому убеждению Селии, главной целью моего участия в экспедиции был секс при отсутствии тяжести. Я рассказывал ей о нем как о неземном наслаждении, расписывал все более красочные подобности переживаемого экстаза, и сейчас моя киска требовала доказательств.
Мое тело принялось – пускай без самозабвения, но все же довольно охотно – исполнять свой долг. Может быть, невесомость добавляла еще одну степень свободы, давала почувствовать себя в каком-то новом измерении. Прижимаясь ко мне, Селия вздрагивала и задыхалась, а мне, хотя мой ум оставался холоден и спокоен, казалось, будто мое сознание пульсирует и разбухает, расширяется и концентрическими волнами выплескивается вовне, постепенно охватывая всю «СГ». Очень странно это – ощущать себя вне собственного тела.
Лежа в неимоверно тесных объятиях, я мысленно блуждал по внутренним переходам и отсекам святилища – в той части, которую наша группа еще не успела обследовать. Накануне мы не столкнулись больше ни с одним из запрограммированных Мэдисоном чудес, но и без них «Слава Господня» навевала тревогу и вызывала предчувствие каких-то неприятностей.
Церковь Христа-Вседержителя, стержень империи Мэдисона, пришла в упадок, можно сказать, в одночасье, почти одновременно с гибелью своего основателя. Спустя всего несколько дней после его
