Лейба говорил как бы с юмором, посмеиваясь, акцент вернулся.
Константин смутился. Поговорили, называется. Но отмалчиваться было неудобно, и он продолжил:
— Да, сейчас с научными разработками сложно… — фраза удобная, но пустая. Можно подставить любые слова вместо «научных разработок» — сейчас с кредитами сложно, с продуктами, с заграничными поездками…
— Какое сложно, это ведро в третий раз лудить сложно, а научные разработки, как вы изволили выразиться — дело обычное, были бы деньги, хоть немножко, ну, и голова какая-никакая. Моя, — Лейба пощупал голову, — похоже, ближе к никакой, раз я ввязался в это дело. Лампу Алладина решил ваш дядюшка сделать, не больше, не меньше.
— Простите?
— Источник одноцветного излучения, причем цвет — за пределами красного. Невидимый прожектор. Таинственные лучи смерти, как пишут в приключенческих романах.
— Действительно смерти?
— Во всяком случае, времени придется убить немало. Одно дело — на бумажке карандашиком маракать, другое — построить. Резонаторы уникальные, грех не использовать.
— Резонаторы? — Константин действительно пытался понять, о чем шел разговор, шутит профессор, или просто… того. Впрочем, Лейба всегда имел обыкновение валять дурака. Хорошо, если сохранились силы продолжать.
— Казалось бы, дрянь, дамские побрякушки, а более подходящего резонатора, да что резонатора, сердца системы не сыскать. Рубины, пара прекрасных рубинов. Не знаю, фараоновы те рубины, как утверждает Петр Александрович, нет ли, но свойства их изумительны. Я в самом деле начинаю верить, что удастся соорудить нечто необыкновенное. Фонарь для слепых.
— Я рад, что вы нашли интересное дело.
— Я? Это оно меня нашло. Сам я искать ничего не могу и не должен, мое дело — мелкий ремонт. Знаете, сколько деталей в швейной машине «Зингер»? И если какая-нибудь, не дай Бог, сломается, редко, очень редко, но случается, где новую взять? Токарные станки в местечке не предусмотрены. А у Лейбы есть. Мальчонка крутит такую большую ручку, а я резцом осторожно…
— Послушайте, профессор, — Константину по-прежнему было неловко, но причем здесь он? — В конце концов, тысячи людей оказались в куда более трудных условиях, да хоть я сам — воевал, трижды ранен, из них дважды — тяжело. Ведь не обвинять после этого весь мир?
— Разве кто-то обвиняет? Тем более весь мир? Напротив, я очень благодарен тому, что могу пусть ненадолго освободиться от худых кастрюль. Пусть поймут, каково без меня, больше ценить станут.
А профессор, однако, полграфина выпил. Тогда понятно. Трезвый пьяного понять не может. А наоборот — запросто. Все становиться простым и доступным.
— Вам потребуется оборудование? — Константин решил вести себя, будто ничего не происходит. Просто встретились коллеги, долго не виделись, бывает, и обсуждают предстоящую работу.
— Масса. Огромная масса всевозможных и большей частью ненужных вещей. К сожалению, разбрасываться временем не приходится, и потому обойдемся тем, что есть. Вы жидкий гелий сможете достать?
— Жидкий гелий? Наверное… — он начал вспоминать, где можно разжиться такой странной материей. Разве у Леонидова? Он из природного газа этот гелий на дирижабли извлекает. — Гелий мы добудем, и аппарат для сжижения тоже.
— Аппарат… Я в этих аппаратах понимаю столько же, сколько и в апельсинах. Ничего, освоимся, научились же кушать плоды мудрого руководства.
По счастью, вернулся принц. Они допили вино, не отвлекаясь на никчемные разговоры, и Лейба откланялся — устал с дороги.
— Как он тебе? — Петр Алексеевич, похоже, волновался, но вряд ли отношением Константина к Лейбе. Скорее, он просто пытался отвлечься. От чего? Неприятности, или просто вечные хлопоты делового человека, миллионщика?
— Не знаю. Злой, обиженный.
— Не удивительно. Радоваться причин было немного.
— Я так и не понял, чем он будет заниматься. Что-то со светом?
— Надеюсь, получится. Профессор Канович предлагает совершенно новый подход.
— Он называет это лампой Алладина.
— Лампа Алладина? Да уж, не в бровь, а в глаз. Только джинн вряд ли захочет оставаться рабом лампы. Ты извини, но я жду звонка из Лондона. У тебя там интересов нет? Если есть, советую срочно все ликвидировать. Я отдал распоряжение — продавать, все продать до конца дня.
— Что-то серьезное?
— Серьезно уже давно. Сейчас — более чем серьезное. Так тебя связать с биржей?
— Нет, все мое храню в России. И в Швейцарии.
Принц вернулся к телефону. Мог бы и сюда приказать принести аппарат. Нервничает.
Насколько Константин знал, особых интересов в Англии не было и у принца. Южный и китайские рынки были куда заманчивее европейского, не говоря уж об Америке, капитал приносил тридцать процентов прибыли, и каждый империал стремился туда, стремился неистово, неудержимо. Катятся кругленькие золотые империальчики, катятся, как колобки. Нет, принца беспокоит что-то другое.
Стало досадно, что и на отдыхе думается об одном — о барыше. Неужели ученый Фадеев кончился, остался коммерсант? И потому так раздражает Канович, способный и в мастерской лудильщика оставаться Безумным Лейбой, физиком Божьей милостью? А хотя бы и так, что с того? Не век же полю родить, можно и под паром постоять. А уж потом… Да, открытие, ждите, милостивые государи! Потом и помереть можно будет, вот. Поэтому, если не судьба, то не судьба, и нечего печалиться.
Константин кокетничал, зная, что кое-что еще сделает, мало того — уже делает. Просто его дела приземленнее, обыденнее. Последнее время лаборатория разрабатывала дешевый и качественный процесс цветной печати. Не всю жизнь войной жить, надо позаботиться и о мире. Семейные альбомы, синема, художественная съемка. В каждом доме можно будет иметь окно в мир. Разве плохо?
Ему было скучно, вот в чем дело! Хотелось вернуться в лабораторию. Синдром уставшей кошки — когда она и лежа, бессильная, все перебирает лапами, стремясь куда-то бежать. Не умеет он отдыхать — со вкусом, наслаждаясь жизнью, молодостью, богатством, наконец. Нет, едет на курорты — в Ялту, или на новые земли, Константинополь, где не совестно будет приволокнуться за дамочками, покутить, в общем, делать все, что положено человеку его положения.
Он сидел в одиночестве на террасе, потягивая портвейн, где-то вдали, на подъезде к станции дал гудок паровоз, верстах в пяти, не ближе, но в тишине звук казался удивительно ясным, современные сирены, манящие уютом пульмановских вагонов, магнетизирующие мельканием жизни за окнами, жизни, которой безразлично ваше существование, но стоит сойти… обещающие невесть что в другом месте, там, где вас пока нет.
18
— Дядя Вилли! — Алексей старался не показывать, насколько его удручает вид старика. За то время, что они не виделись, чуть более недели, кайзер постарел на годы. Или так кажется просто потому, что себя Алексей вдруг почувствовал отчаянно молодым, полным бойкой, нерасчетливой энергии. Вершить государственные дела!
— Извини, мой мальчик, не могу встать, — Вильгельм выкатился навстречу Алексею. Кресло его, хитроумное изделие с электрическим моторчиком, двигалось плавно, словно волшебное. Долго тренировался дядюшка. Скучно ему, одиноко. Алексей опять почувствовал уколы совести. Ничего, скоро все переменится, отбоя не будет от желающих засвидетельствовать почтение и глубочайшую преданность. Особенно, если как обещал адмирал, возьмем Берлин и восстановим кайзера на престоле.
