Грюнвальд шатнулся, засеменил в сторону, стукнулся о планшир, упал.
Фрост склонился над ним, ухватил обеими руками.
— Или ты заговоришь немедля, или я начну ломать тебе руки — сустав за суставом. От мизинца — до локтя. Понимаешь, тварь?!!
Наемник и не подозревал, что способен орать столь диким голосом. Но Грюнвальда надлежало испугать во что бы то ни стало, довести до панического, неконтролируемого состояния.
Ибо последнюю угрозу Фрост не смог бы исполнить ни за что на свете. Лупить мерзавца — лупил. Правда, без малейшего удовлетворения, скорее с чувством неподдельного стыда. Но пытать по-настоящему, всерьез, он предоставлял грюнвальдовским собратьям по коммунистическому культу. Или патологическим садистам, которых тоже на свете немало.
Только сам Фрост не относился ни к тем, ни к другим.
Следовало перепугать подонка всерьез.
И это получилось.
Еле шевеля измочаленными губами, немец выдавал нечто невразумительное.
— Кто?! — заревел Фрост, начиная отгибать Грюнвальду большой палец.
— Рамон… Шпионить… Пустить ко дну… Я буду… Буду говорить…
И Грюнвальд окончательно лишился чувств.
Разогнувшись, наемник отошел в сторону и, ни на кого не глядя, трясущимися руками зажег сигарету. Фрост ненавидел себя за то, что вытворял в продолжение последних десяти минут.
Но людей, подобных Грюнвальду, Фрост ненавидел еще сильнее.
Глава шестая
Все-таки, размышлял Фрост, восседая подле рулевой рубки и угрюмо разглядывая безбрежное море, воображение у профессиональных служак отсутствует почти полностью. Надо же было измыслить кодовые имена: Ангел-Один, Ангел-Два, Ангел-Три. Сам он окрестил бы корабли в честь колумбовских каравелл: “Нинья”, “Пинта”, “Санта-Мария”…
По правому борту закатывалось багровое солнце, и неторопливые пологие волны казались в его свете почти кровавыми. Задувал прохладный бриз, и наемник твердо решил улечься прямо на квартердеке, под открытым небом. Во-первых, можно будет дышать — в корабельных каютах, невзирая на распахнутые иллюминаторы, жара стояла нестерпимая. Во-вторых, там невыносимо разило гарью. В-третьих, допуская возможность повторной диверсии, капитан предпочитал оказаться там, откуда легче всего покинуть идущий ко дну корабль.
Грюнвальда, по единодушному требованию всех солдат, расстреляли и выкинули за борт. Это обстоятельство отнюдь не прибавляло Фросту хорошего настроения.
Наемник велел экипажу и бойцам учинить самый тщательный поиск скрытых взрывных устройств. Не обнаружилось ничего. Теперь Фрост мучительно размышлял: а пригодно ли к бою погруженное на корабли оружие? Учинять надлежащую проверку всем стволам — а их насчитывалось чуть менее двух с половиной тысяч, — было, разумеется, невозможно. Оставалось полагаться на удачу.
И на то, что кубинская разведка не всемогуща.
Наемник настолько измотался, что ему даже курить не хотелось. Хотелось бы лишь одного — очутиться в Лондоне, рядом с Элизабет. А потом — спокойно жить да поживать где-нибудь в тихом, провинциальном, уютном Йоркшире, среди зеленых лугов, просторных пастбищ, весело шепчущих листвою рощ…
Но для этого сначала требовалось получить сто тысяч долларов. Заработать их.
Во Вьетнаме он повидал всякое, и вытворял всякое, и с ним самим всякое вытворяли… Командовал отрядом снайперов; и группой диверсантов, проникших далеко в глубь северных территорий, руководил; и…
“Вызовите Фроста — он справится!”
И справлялся Фрост.
Но потом Фрост лишился глаза, и регулярная армия послала ему прощальный поцелуй: будь здоров, не поминай лихом.
И теперь вот он — профессиональный наемник, с огромным, по наемничьим понятиям, опытом работы. И плывет на чужом корабле, в чужую страну, свергать чужого — правда, мерзопакостного, — президента, ради чужой, по сути, женщины…
Сто тысяч долларов нужны им с Элизабет, и надобно отслужить за обещанную плату. Потом будет видно…
— Люди судачат внизу, — раздался над ухом Фроста задорный голос, — никак не могут командиром своим нахвалиться. Все твердят, какой ты храбрый да умный!
Опять Марина.
— Значит, у меня хорошие люди, — буркнул наемник.
— А любовница? — осведомилась Марина, присаживаясь рядом и обнимая Фроста. — Ведь тоже, пожалуй, не из худших?
— Разумеется, нет, — слабо улыбнулся капитан. — Только…
— Только — что?
— Сама видела, какой денек выдался. Прости, я сейчас больше всего на свете спать хочу…
— Вот я и поработаю дополнительным снотворным! Фрост обреченно вздохнул.
— Кстати, — продолжила молодая женщина, — ты успел обдумать следующий ход?
— Понятия не имею, каким он будет. Я шахматист, однако сеансов одновременной игры отродясь не давал. И не играл вслепую. Не способен…
Последние солнечные лучи заиграли на светло-оливковой коже Марины, озарили ее прелестное, словно точеное лицо, отразились в огромных зрачках. Приотворив нежные, пышущие жаром уста, женщина приблизила их к губам наемника.
— Хэнк… Милый…
Грохот раскатился над меркнущим океаном, и дикий вой разнесся ему вослед, заглушая все — и стук дизелей в корабельной утробе, и крики долетавших даже сюда, за десятки миль от побережья, чаек, и, разумеется, частое дыхание Марины.
— Господи помилуй!
В одно мгновение Фрост очутился на ногах.
— Идиот! Идиот! — повторял он себе, мчась во весь опор к ходовому мостику, где стоял капитан корабля, Педро Торрес, по прозвищу “Черныш”.
Тот уже спешил навстречу.
— Радио! — завопил наемник. — Связывайтесь по радио! Пускай доложат обстановку! Pronto, mucho pronto![1]
Из радиорубки понеслись лихорадочное завывание перебираемых частот и резкие статические разряды. На палубу горохом высыпали уже начинавшие было дремать солдаты.
Грянул новый далекий взрыв. Но, по-прежнему, над “Ангелом-Два” не виднелось ни единого огненного языка.
Фрост буквально вырвал микрофон из рук Черныша.
— Что у вас творится, черт возьми?
— Взрывы в машинном отделении! Все горит, но внутри! Кормовой отсек спасти невозможно!
— Скотство! — только и сказал Фрост. — Эй, — обратился он к Педро Торресу, — отсюда включаются корабельные громкоговорители?
— Si, como no![2]
— Нажми нужную кнопку, — велел Фрост. Педро повиновался незамедлительно.
— Внимание! Внимание всем! Говорит Фрост. “Фи, — подумал наемник, — прямо кинодешевка времен второй мировой… Сейчас начну проникновенное обращение к своему героическому
