«Самому возвышенному из людей, Генриху, Божией милостью Императору Римлян, блаженному и благочестивому, августейшему, непобедимому завоевателю — Veins de Monte, Божией милостью Повелитель ассассинов, шлет свой привет и лобзанье мира. Пусть Ваше Светлейшество хоть немного ознакомится с ошибкой по отношению к высокопоставленной особе, которая находится у вас в плену. Не Мелек-Ричард был причиной смерти маркиза Конрада, а я — Старец Гор, Повелитель ассассинов, Полнота Света. Я повелел умертвить его для доброй цели, а именно, чтобы спасти друга моего, все того же Мелека, дабы не постигла его смерть от руки маркиза. А его, вышереченного Мелека, я решил защищать всеми силами посредством безмолвных убийц, которые мне служат. Прощайте. И да хранит ваше Светлейшество Тот, Которого мы оба чтим, каждый по-своему».
Как и во всех делах Старца, все приготовления были сделаны скоро и безмолвно. Три или четыре дня спустя Жанна прижала к груди юного Фулька, смиренно и горячо простилась со своим повелителем и покинула равнину Ливана, пускаясь в свое посольство.
Ее доставили к морю со всеми почестями, подобавшими высокому сану любимой жены султана. Ни разу не коснулась она ногою земли, даже не видела ее в глаза: она сидела в закрытых носилках, окутанная покрывалом до самых глаз. С ней сидела старая турчанка обширных размеров, которую называли в гареме Мать Цветов. В носилки были впряжены мулы, а подле ехали евнухи на мулах верхом. Со всех сторон — третья линия защиты — ехали янычары, все в белом, на белых арабских жеребцах. В таком порядке они живо добрались до Тортозы, повелитель которой был верным союзником Старца из Муссы; но, отдавая почести таинственной клетке, он и не подозревал, что припадает к стопам Жанны-пикардийки. Длинные галеры забрали груз, который к ним доставили горные дороги, и принялись бороздить Эгейское море то качаясь, то ныряя в его волнах, и пристали к берегу только в Салониках. Оттуда переменные носильщики так же таинственно доставили Жанну в Марбург Штнрийский. Только там увидела она ясное небо.
Ее принесли в гостиницу и сняли с нее покрывало. Старшина евнухов вручил ей бумагу, на которой он сам написал (он был лишен языка):
«Государыня! Благоуханье Гарема! Гульзарина (по-ихнему это значит — Золотая Роза)! Вот что мне повелел мой грозный господин. С этой минуты, с этого места вы свободны делать все, что вам укажет ваша мудрость. Письма нашего повелителя будут посланы вперед с кем подобает — одно в Грац, где эрцгерцог стережет Мелека, другое — к Римскому императору, где бы он ни был. В Граце находится теперь тот, кого вы ищете. Через шесть месяцев от нынешнего дня я буду здесь, чтобы опять сопровождать вашу Светлость».
Он трижды поклонился ей и удалился.
— Ну, вот что, мать! — обратилась тогда Жанна к старой дуэнье. — Сделай ты для меня, что я у тебя попрошу, да поскорей! Достань мне коричневой краски, чтобы окрасить мою кожу, какую-нибудь рваную юбку, такую же куртку, как носят женщины в Египте. Дай мне также денег, чтобы их поднять, и отпусти меня с миром.
Все так и было сделано. Жанна надела негодные лохмотья, которые едва прикрывали ей тело, окрасила свое прелестное личико в темную краску так же, как руки, грудь и шею, и вольно распустила волосы. Затем она пошла в путь-дорогу босиком, дрожа от холода, ведь уже третий месяц она ждала ребенка. Она направилась в Граи, прямо через пустынные болота.
Почти два года не видела она короля Ричарда. При мысли о свидании с ним и о нем самом, кровь кипела у нее на сердце, приливала ей к лицу и румянила его. Она не собиралась видеться с ним, если бы даже нашлась возможность: Жанна знала, до каких пределов у нее хватит мужества ему сопротивляться. Она решила, что спасет его, и тотчас же уедет. Вот как она сама с собой рассуждала, идя своей дорогой.
«Жанна, друг мой! Теперь ты — жена мудрого Старца, который к тебе ласков и возвысил тебя надо всеми прочими своими женами. Тебе не подобает иметь иных любовников. Только спаси его. Господи, Иисусе Христе! Спаси его, Владычица Мария!»
Это воззвание она все повторяла, как молитву, оно не сходило у нее с языка все время на пути в Грац. Только тогда прерывалось оно, когда лицо ее заливала краской мысль:
«Божье испытанье! Да неужели же до того дошло, что о таком великом государе приходится молиться, как о беспомощном монахе?!»
Тем не менее, она молилась чаще, чем краснела. Ничего-то она не боялась. Она ночевала в лесах, в коровьих хлевах, на хуторских дворах под скирдами; покупала себе на пропитание лишь самое необходимое и не привлекала ничьего внимания, но зато и не навлекала на себя никаких неприятностей, о которых стоило бы упоминать. На закате пятого дня своего странствия она завидела стены города, они поднимались в небеса над черными болотами. Над ними высились укрепления. Угасающим взором своим позолотило солнце еще раз церковный купол, вокруг вздымались чудовищные круглые башни в медных шапочках. Жанна насчитала на стенах еще семь башен — тяжеловесных широких крепостей с плоскими крышами, с огромными зубцами. На шесте неподвижными складками повисло большое знамя. Все это казалось огромной кучей, мрачной, уединенной, неведомой, закутанной в грозовые тучи.
Впрочем, Жанна сама была северянка, человек невпечатлительный. Для нее был привычной картиной, как простой шатер, этот серый небосклон, а также этот простор болотистых равнин, эти кучи камней, одна как другая. Но при мысли, что ее Ричард здесь, в нескольких верстах от нее, сердце ее горячо забилось. Ее единственной заботой стало — как разыскать его в таком большом городе?
Когда она добралась до Граца, уже совсем стемнело, и караульные собирались запирать ворота. Она им не мешала. Она заметила, что у ворот стоят ларьки, шалаши и даже маленькая церковь. В ней-то Жанна провела всю ночь, съежившись в комочек, в уголке, у алтаря.
В Штирии заря встает лениво. Жанна проснулась и еще в сумерках вышла, крадучись, из церкви, грызя корку хлеба. Весь пригород еще спал мертвым сном. Легкий ветерок шелестел в тополях и дул на поверхность городского пруда, нагоняя на нее морщины. Жанна обошла кругом городские стены, вглядываясь в их ободранные края, в огромные обветшалые башни, в аистов на крутых крышах.
— О, Боже мой. Господи! — взмолилась она. — Там, в мучениях, лежит мой любимец, король!
Резкий утренний ветерок стал свежее. Облака понеслись на запад, оставляя за собой небо чистое, свободное. С востока вдруг явилось красное солнце и зажгло целое зарево на вершине купола святого Спасителя. Вдруг из высокого окна угрюмой башни донесся мужской голос — звонкий, могучий, вздрагивающий на высоких нотах. Жанна схватилась за грудь, заслышав слова:
О, светлое время струится.
Радость опять загорится!
Всем покажет царица,
Как пылко ее сердце.
Солнце зажгло ее высоко поднятое лицо, заблестело в ее влажных глазах, заалело на ее губках, творящих молитву.
Теперь ей было ясно, что оставалось делать. Она не смела пробраться в башню: это открыло бы ему, что она тут. Но у нее не хватит сил и отойти. Нет, она должна выждать, какое действие произведет письмо ее повелителя, должна повидать посланного с письмом. Она будет выжидать здесь, у подножия башни, ступая по плитам, поддерживающим башни, по которым ступает Ричард.
Жанна так и сделала. Скорчившись, сидела она у стены на голой земле, и только каменные быки башен защищали ее с двух сторон от сырости и ветра. Пищу она скупо покупала себе в ларьках у городских ворот, а порой питалась только подаянием. Горожане Граца, довольно бестолковые, крикливые малые, предполагали, что это — отшельница, блаженная или просто несчастная. Они заключили, что она не их земли: ведь волосы у нее были словно посыпаны золотом, как у ломбардок, а глаза — зеленые. Ее лицо с пытливым взглядом загорело, как у венгерца. Народ думал, что она ворожит своими длинными пальцами. На этом основании ее сначала гнали назад, в болота, но она возвращалась на свое место и считала, что день не потерян, если по звучному пению Ричарда она знала, что он еще жив. Его песни еще больше говорили ее серну: они твердили о любви; и если в них не упоминалось ее имени, зато ее образ был в них неизменно. Голос, конечно, его: кто же может петь так хорошо? А по высоте и звучности этого голоса она знала, когда он думает о ней и когда — нет. Большей частью он пел все утро напролет, с той самой минуты,
