С той минуты Ричард начал распевать.
Не будем несправедливы к Луитпольду: для него вопрос сводился не исключительно к деньгам; но деньги перевесили. А Ричард не просто оскорбил смертельно своего тюремщика: он оскорбил его бесконечное число раз. Эрцгерцог был человек щепетильный, а Ричард проворными ножищами, как бык, вытоптал все местечки, которые тот обработал.
Ни на минуту не скрывал он ни своей скуки в присутствии Луитпольда, ни своего облегчения — в его отсутствии, ни своего безучастия к его выгодам.
Это поднимало желчь в эрцгерцоге. Ведь он-то, хоть умрет, не мог бы ответить равнодушием на равнодушие Ричарда. Поэтому, когда от Старца из Муссы пришло послание, его дерзость оказалась неуместна! Как ни был рассержен эрцгерцог, он смог показать хладнокровие. Он разыграл с великим Старцем ту же роль, которую Ричард разыгрывал с ним самим, — отнесся к нему и к его письму, как будто бы их и не существовало. Затем он совершенно прервал сношения с Ричардом. Тут явился к нему Жиль де Герден с тайными предложениями и речами.
Эрцгерцог осушил пивной рог и своей ручищей выжал себе бороду. Сильно щурился он на Жиля, которого принимал за наемного убийцу самого жалкого разбора, подосланного, по всей вероятности, графом Джоном.
— Довольно ли ты зол для того, чтобы выполнить свое намерение? — спросил он. — А я — нет, должен тебя предупредить.
— Вот уж четыре года, как я все порываюсь убить, — отозвался Жиль.
— Да довольно ли на это в тебе мужества, молодец?
В ответ Жиль опустил глаза в землю.
— Он еще жив: значит, до сих пор мужества мне не хватало. Но теперь, надеюсь, хватит. На мгновенье оба умолкли.
— Какая же цена твоей услуги? — спросил, наконец, Луитпольд.
— Ей нет цены, — ответил Жиль.
— Ты мне пришелся по сердцу, — сказал Луитпольд.
Как мы уже сказали, Ричард взялся за пение с того дня, как эрцгерцог отстал от него. Вероятно, на это повлияло и телесное облегчение; важнее же была нравственная причина — уверенность в своей безопасности. Но что заставляло его то кипятиться, то застывать, так это — сомнение.
В данную минуту не могло быть сомнения только в одном: врагов у него было слишком достаточно, чтобы успокоить доводами совесть австрияка.
А друзья? Он не был уверен, есть ли вообще таковые? Что значат де Бар, Гастон, Овернец, аббат Мило? А его сестра Жанна, мать, братья! Ричард только пожал плечами, слишком хорошо зная свою породу; слыханное ли дело, чтобы анжуец помогал кому-либо из анжуйцев, кроме самого себя? Остается одна Жанна! Но он сам потерял ее, по своей вине и в силу ее чрезвычайного благородства. Пусть себе она идет своей дорогой, сияя славой среди всех женщин! Он одинок на свете…
Чудной человек! Он принялся петь.
Жиль де Герден застал его за песнью в честь солнышка, ярким пятном отражавшегося на кирпичной стене.
Ричард сидел, обхватив одну коленку руками и откинув голову назад; в горле у него струёй переливались трели его песни. На вид он был таким же свежим и нарядным молодцом, как всю свою жизнь: борода остро подстрижена, густые волосы зачесаны назад, зеленая куртка, тонкие кожаные штаны, а башмака — еще тоньше. Песнь, в которую он углубился в данную минуту, называлась Li Chastel d'Amors. Вот ее начало:
Говорят, двери делаются
Для выхода и входа;
Но кто не умеет рассуждать,
Тот оставайся снаружи!
Это — врата молений:
Они — для воспитанных.
А чернь городская
Оставайся в ограде!
И так далее, на множество строк, сцеплявшихся между собой: конец шестой строки рифмовался с пятью последующими строками. Но Жиль ровно ничего не понимал в искусстве южных менестрелей, да если б и понимал, так взвинтившая его возбужденность прогнала бы последнюю его сообразительность. При словах «Оставайся в ограде», он вошел и бойко двинулся вперед. Ричард заметил его и поднял руку, продолжая отчеканивать свои рифмы:
Е las claus sou de prejar:
Ab eel obron li cortes.
Тут произошел небольшой перерыв. Совсем мрачный Жиль двинулся на шаг вперед; и опять поднялась отстраняющая рука Ричарда:
Dedinz la clauson qu'i es
Son las mazos dels borges
Все выше подымался голос за новыми рифмами; все веселей и веселей витали звуки. В песне «Li Chastel d'Amors» было двенадцать строф; король Ричард, углубившись в их музыкальное сочетание, пропел их все до конца. Наконец, он остановился и спросил:
— Ну, Герден, что тебе тут надо?
Жиль выступил на шаг-другой вперед, придвинулся еще шага на два, потом еще и еще, скачками. Когда он подошел настолько близко, что можно было разглядеть, что у него в руке, король встал. Жиль заметил, что у него на ногах кандалы, впрочем, настолько легкие, что они не мешали ему двигаться. Ричард сложил руки на груди и промолвил:
— О, Герден! Какой же ты дурак!
Жиль захлебнулся от ярости и бросился на своего врага. Он был ниже ростом, но крепко сложен; в его железных руках был зажат нож, а в сердце клокотала ярость; главное, он был свободен. Как только подошел он к Ричарду, тот хватил его в подбородок так, что он отлетел далеко. Но вот Герден опять подобрался; губы его дергались; глаза сузились, как щелки. Сжимая нож в руке, он оперся спиной о стену, чтобы перевести дух.
— Ну, довольно с тебя? — спросил его Ричард.
— Да, волк ты этакий! — отозвался Жиль. — Я обожду, пока стемнеет.
— Думаю, к тебе это больше идет! — пояснил король, опять садясь на постель.
Герден прикорнул у стены, не спуская с него глаз. Прошло с час. Ричард все лежал на постели, вытянувшись во весь рост и мурлыча про себя песенку. Затем Жиль мог убедиться, что он уснул. Слезы выступили НА глазах Гердена. Вот он совсем всплакался:
«О, Дева Мария, Дева Мария! Почему я не могу убить этого ледяного беса, а не короля? Может ли быть такое отродье на земле, чтобы спать с ножом у горла?» Жиль встал на ноги и подошел взглянуть поближе на спящего; но он знал, что не в состоянии будет убить его. Непрерывно шагая по комнате, он раза два Проходил мимо, но на третий его так и тянуло подойти К самой постели. Иной раз его длинный нож сверкал в воздухе, он поднимал руку, но снова опускал ее в отчаянии.
«Если он не проснется, придется так и уйти, — рассуждал он сам с собой. — Не могу я этого сделать, когда он спит».
Наконец он уселся на пол, у стены.
Становилось темно. Он чувствовал теперь, что устал: ему дурно, все кругом вертится. Он поник
