пострадал.
— Я знаю, что ты испытываешь, Гарри, — очень тихо сказал Думбльдор.
— Нет, не знаете! — неожиданно громко выпалил Гарри. Им овладело бешенство: что Думбльдор может знать о его чувствах!
— Видите, Думбльдор? — лукаво вмешался Пиний Нигеллий. — Никогда не пытайтесь понять школьника. Они это ненавидят. Они любят быть трагически непонятыми, предаваться жалости к самим себе, купаться в собственных…
— Довольно, Пиний, — прервал Думбльдор.
Гарри повернулся к директору спиной и решительно уставился в окно. Вдалеке виднелся квидишный стадион. Как-то раз там появился Сириус, в образе лохматого чёрного пса, чтобы посмотреть, как играет Гарри… наверно, хотел сравнить с Джеймсом… Гарри так и не спросил, зачем…
— В твоих чувствах нет ничего постыдного, Гарри, — раздался за спиной голос Думбльдора. — Напротив… способность так сильно чувствовать боль — одно из лучших твоих качеств.
В жуткой пустоте, образовавшейся внутри Гарри, полыхал костёр свирепой ярости; жаркие языки лизали внутренности, наполняли желанием ударить Думбльдора, избить за спокойствие, за пустые слова.
— Одно из лучших моих качеств? Вот как? — голос Гарри дрожал. Он не отрываясь смотрел на стадион, но уже не видел его. — Вы не понимаете… не знаете…
— Чего я не знаю? — спокойно спросил Думбльдор.
Это было слишком. Дрожа от гнева, Гарри повернулся к нему.
— Я не хочу говорить о своих чувствах, ясно?
— Гарри, твоё страдание лишь доказывает, что ты — человек! «Быть человеком» — это, в частности, значит «испытывать боль»…
— ТОГДА — Я — НЕ — ЖЕЛАЮ — БЫТЬ — ЧЕЛОВЕКОМ! — взревел Гарри, схватил со столика серебряный прибор и швырнул через всю комнату. Тот ударился о стену и разбился на множество кусочков. Портреты закричали от возмущения и испуга, а Армандо Диппет воскликнул: «Честное слово!»
— МНЕ ВСЁ РАВНО! — заорал им всем Гарри, бросая луноскоп в камин. — С МЕНЯ ХВАТИТ! БОЛЬШЕ НЕ ИГРАЮ! Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЁ КОНЧИЛОСЬ, И МНЕ ПЛЕВАТЬ…
Расшвыряв все приборы, он схватил столик, на котором они стояли. Выкинул и его. Столик упал на пол, разбился. Ножки покатились в разные стороны.
— Тебе не всё равно, — сказал Думбльдор с нисколько не изменившимся выражением лица. Он не пытался остановить Гарри, оставаясь спокойным, даже несколько отстранённым. — Совсем не всё равно. Напротив, тебе кажется, что от боли ты можешь истечь кровью и умереть.
— Я… НЕТ! — завопил Гарри, громко, так, что чуть не разорвалось горло. Ему захотелось броситься на Думбльдора, швырнуть куда-нибудь и его тоже; трясти его, бить, раскрошить всмятку невозмутимое старческое лицо, заставить почувствовать хоть сотую долю того ужаса, который владел им самим.
— О нет, тебе не всё равно, — ещё спокойнее сказал Думбльдор. — Теперь у тебя нет не только мамы и папы, но и человека, который заменил тебе родителей. Конечно, тебе не всё равно.
— ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! — проревел Гарри. — СТОИТЕ ТУТ… ВЫ…
Но… ругаться, крушить всё вокруг — этого мало; надо бежать, бежать без оглядки, туда, где на него не будут смотреть эти ясные голубые глаза, где не будет этого ненавистного лица… Гарри развернулся на каблуках, бросился к двери, схватился за ручку, с силой крутанул…
Дверь не открывалась.
Гарри повернулся к Думбльдору.
— Выпустите меня, — рявкнул он. Его трясло с головы до ног.
— Нет, — просто ответил Думбльдор.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
— Выпустите, — повторил Гарри.
— Нет, — снова отказался Думбльдор.
— Если не выпустите… если будете удерживать… если не выпустите…
— Прошу, можешь сколько угодно разорять мой кабинет, — безмятежно произнёс Думбльдор. — Осмелюсь сказать, вещей у меня больше чем достаточно.
Он обошёл вокруг письменного стола и сел, пристально глядя на Гарри.
— Выпустите меня, — ещё раз сказал Гарри, бесцветным и почти таким же спокойным, как у Думбльдора, голосом.
— Не выпущу, пока не скажу того, что должен сказать, — отозвался Думбльдор.
— Вы что… думаете, мне… думаете, меня хоть как-то… МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ТО, ЧТО ВЫ ДОЛЖНЫ! — загрохотал Гарри. — Я не желаю слышать того, что вы собираетесь сказать!
— Однако придётся, — твёрдо заявил Думбльдор. — Ведь тебе следовало бы злиться на меня гораздо больше. Если бы ты избил меня, чего, как я знаю, тебе очень хотелось, то… я этого вполне заслуживаю.
— О чём вы…?
— В том, что Сириус погиб, целиком виноват я, — отчётливо произнёс Думбльдор. — Или, скажем так: почти целиком — я не настолько нахален, чтобы брать на себя всю ответственность. Сириус был храбрым, умным, энергичным человеком. Такие люди не умеют прятаться, когда другим грозит опасность. В то же время, будь я откровенен с тобой, Гарри, как следовало, ты бы не поверил в реальность видения. Ты был бы готов к попытке Вольдеморта заманить тебя в департамент тайн и не поддался бы на его уловку. И Сириусу не пришлось бы бросаться тебе на помощь. Вина за произошедшее лежит на мне, на мне одном.
Гарри продолжал держаться за дверную ручку, но не осознавал этого. Тяжело дыша, он смотрел на Думбльдора и слушал, но не понимал того, что он говорит.
— Сядь, — сказал Думбльдор. Это был не приказ, а просьба.
Гарри подумал, затем медленно пересёк комнату, заваленную серебряными шестерёнками и деревянными щепками, и сел у стола лицом к Думбльдору.
— Следует ли мне понимать вас так, — раздался слева от Гарри ленивый голос Пиния Нигеллия, — что мой праправнук — последний из Блэков — мёртв?
— Да, Пиний, — кивнул Думбльдор.
— Не верю своим ушам, — бесцеремонно объявил Пиний.
Посмотрев на него, Гарри успел увидеть, как Пиний решительно покидает свой портрет. Судя по всему, отправился с визитом к другим портретам в доме на площади Мракэнтлен. Будет ходить по дому с картины на картину, звать Сириуса…
— Гарри, я просто обязан всё тебе рассказать, — произнёс Думбльдор. — Объяснить ошибки старого человека. Ибо теперь я вижу: в том, что касается тебя, всё, что я сделал и чего не сделал, отмечено клеймом моего старения. Молодые не способны понять ход мыслей пожилых людей. Но пожилые люди обязаны помнить, как думают молодые… а я, похоже, стал забывать…
Солнце вставало; контур далёких гор был обведён яркой оранжевой линией, а над ней простиралось яркое, бесцветное небо. Луч света упал на Думбльдора, на серебристые брови и бороду, резче обозначил морщины.
— Пятнадцать лет назад, увидев шрам у тебя на лбу, — начал Думбльдор, — я уже догадывался, что это может значить. Я подозревал, что это символ вашей с Вольдемортом неразрывной связи.
— Всё это вы уже говорили, профессор, — невежливо оборвал Гарри. Да, он груб. Ну и пусть. Ему теперь всё равно.
— Да, — извиняющимся тоном подтвердил Думбльдор. — Да. Но, понимаешь… важно начать именно со шрама. Потому что, стоило тебе вернуться в колдовской мир, как стало ясно, что я прав. Шрам предупреждал тебя о том, что Вольдеморт рядом, или что он испытывает сильные эмоции.
— Знаю, — устало сказал Гарри.
— А когда Вольдеморт вернул себе своё тело и обрёл полную силу, эта твоя способность — знать о его присутствии, пусть в другом обличье, и понимать его чувства, стала сильнее.
Гарри даже не дал себе труда кивнуть. Всё это ему давно известно.
— Потом, не так давно, — продолжил Думбльдор, — я забеспокоился: вдруг Вольдеморт догадается о связи между вами? И действительно, однажды ты так глубоко проник в его сознание, что он почувствовал твоё присутствие. Я, как ты понимаешь, имею в виду ту ночь, когда ты стал свидетелем нападения на мистера Уэсли.
— Да, Злей говорил, — пробормотал Гарри.
— Профессор Злей, Гарри, — негромко поправил Думбльдор. — А ты не задумывался, почему не я объяснил тебе это? Почему не я учил тебя окклуменции? Почему я так долго не смотрел на тебя?
Гарри поднял глаза. И поразился безмерной усталости и печали на лице Думбльдора.
— Да, — буркнул он. — Задумывался.
— Видишь ли, — опять заговорил Думбльдор, — я не сомневался: пройдёт немного времени, и Вольдеморт сам захочет проникнуть в твоё сознание. Я боялся невольно подтолкнуть его к этому: ведь стоило ему осознать, что наши отношения ближе, чем отношения директора и ученика — по крайней мере, так всегда было, — и он ухватился бы за возможность шпионить за мной с твоей помошью. Я боялся, что он попытается завладеть тобой. Гарри, я уверен, что был прав в своих опасениях. В тех редких случаях, когда мы виделись, мне казалось, что я вижу в твоих глазах его
