своей славе! Отныне на астероиде будет восстановлена справедливость.
Завтра же с утра засяду писать свод законов. Думаю, что управлюсь с этим делом за несколько часов. А потом пойду в машинный зал, произнесу пароль, отдам ей приказ вычеркнуть из памяти всю чепуху, которой она начинена, и задам собственную программу. В маленьком каменном мешке астероида наступит золотой век.
С этой благою мыслью я заснул.
Во сне я продолжал мучиться, придумывая формулировки новых законов, какие отныне будут соблюдаться в объединенном государстве Суслов и фильсов.
Какое-то неясное сомнение все время грызло меня.
'Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех'.
'Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех'.
Кто это сказал?
Машина.
В чем же будет состоять разница между ее, Машины, законами и моими?
Всемогущество сновидения перебросило меня через тысячи лет в мое собственное прошлое…
Я тогда учился на первом курсе университета. Жили мы не то чтобы бедно, но лишнего рубля в доме не водилось. Родители пускали квартирантов. В моей комнатушке за дощатою отгородкой поселились двое парней. Оба были приезжими, оба учились на вечерних курсах поммашинистов и работали кочегарами. (Железную дорогу тогда еще не электрифицировали).
И у них, и у меня подошла пора экзаменов: я корпел над интегралами, они вслух зудили железнодорожный устав. Правила вождения пассажирских и товарных составов странным образом сплетались у меня в мозгах с формулами начального курса высшей математики.
'Человек на путях – не препятствие' – бубнили они в два голоса.
– Что? – переспросил я.
– Человек на путях – ие препятствие, – повторил один из них, Толик – широколицый, большеносый парень, недавно приехавший в областной центр из своего медвежьего захолустья. Толик быстро освоился в городе, даже завел себе девушку. Он вообще очень способный – такие нигде не пропадают. – Правило, – пояснил он.
– Понятно.
У меня хватало своих забот, какое мне дело до правил, действующих на железной дороге – на экзаменах об этом не спросят.
На беду жесткое правило накрепко засело в башке, и вспомнилось некстати.
К Толику зашла его девушка, они собрались на танцы или в кино, не помню. Мебели в нашей каморке – три койки, этажерка да крохотный столик в две доски, намертво присобаченный к подоконнику. Больше уже ничего нельзя было поместить, даже табуретки. Тося чинно сидела на Толиковой постели и, вытягивая полу юбки, старалась прикрыть ею свои коленки. От смущения и робости о,на не смела поднять глаз. Она тоже недавно приехала в город из деревни и поступила на курсы медсестер. Похоже, что у них затевалось всерьез: к тому времени, когда Толик получит диплом помощника машиниста, а она станет медсестрою, состоится свадьба.
Во всем виноват Толик: не нужно было так долго заниматься своими штиблетами. Не представляю, как он добивался безукоризненного зеркального блеска? Сапожного крема я никогда у него не видел-он пользовался одной слюною – поплюет на носок, и драит до седьмого поту. Пока он в тесном коридорчике усердствовал с сапожною щеткой, мы сидели с Тосей друг против друга. Я тоже держался скованно. Мой взгляд непроизвольно возвращался к ее коленкам – как она ни старалась, они все равно выглядывали из- под юбки. Самое удивительное, что мне вовсе не хотелось смотреть на них – так получалось. Мы оба тяготились молчанием, одному Толику было наплевать.
– Толь, а Толь… – начал я, еще и сам не зная, что собираюсь сказать.
Он оторвался от ботинка и заглянул в раскрытую дверь. Собственно, двери у нас не было, висела занавеска до полу. Он не захотел распрямиться, потому что не принимался еще за отшлифовку второго носка – его голова находилась почти у самого пола.
– Что ты станешь делать, если увидишь человека на путях? – спросил я.
Накануне у него была учебная езда, он исполнял обязанности поммашиниста на локомотиве.
Вопрос был явно никчемный – Толик спокойно продолжал свое дело.
– Посигналил бы,-бросил он небрежно.
– А тот не слышит – глухой, – домогался я.
– Ничего бы не делал.
Тося забыла про коленки, переводила большие выкругленные глаза с меня на Толика.
– Как ничего? – не поверила она. – А человек…
– Не лезь, куда не положено, – резонно оправдался Толик и поплевал на щетку.
– А если он не знает или забылся?
От волнения Тося раскраснелась. Очень уж серьезно она отнеслась к нашей пустопорожней болтовне, как будто вот сейчас на самом деле решалась судьба человека.
– Так есть же правило.
– Правило? Не может быть такого правила!
Дело принимало серьезный оборот – я решил внести ясность:
– Точно, есть такое правило: 'Человек на путяхне препятствие'.
– Не может быть! – не поверила она. Глаза у нее стали, как у затравленного зверька. – Это неправда!
Толик встревожился, укоризненно посмотрел на меня: 'Нужно было тебе соваться. Умнее ничего не придумал'. Ему пришлось оставить свои ботинки. Из фанерного чемоданишка-самоделки вытащил замызганную книжонку, раскрыл в нужном месте и показал Тосе, чтобы успокоилась.
Не тут-то было. Наверное, больше минуты она сидела оцепенев. Молчала. Потом взглянула на обложку – и отшвырнула книжку. Крупные слезинки повисли на ее ресницах. Этого только не хватало-сейчас поплывет пудра, под которой она напрасно пыталась скрыть веснушки. С луны она, что ли, свалилась? Какое ей дело до растяпы посреди рельс – дурака, которого я сам же и придумал?
– По-моему, совершенно обоснованное положение, – начал я как можно рассудительней. – Всякий, кто переходит через линию, обязан посмотреть, не видно ли поезда. Зазевался – сам виноват.
Видимо, мои слова не доходили до сознания – у Тоси по-детски задрожали губы, и слезы промыли первые дорожки в слое пудры.
– Никак нельзя ему тормозить в это время, – убеждал я. – У него за спиной состав. Из-за одного раззявы может случиться катастрофа. Может погибнуть не один человек… Сколько пассажиров бывает в поезде? – обратился я к Толику за подмогой, но он промолчал. – Человек пятьсот, не меньше, – решил я. – Пятьсот – и один!
Цифры – это очень убедительно. Когда начинают говорить языком цифр, спорить невозможно. Но Тося, видимо, не умела мыслить логично.
– И эти пятьсот будут спокойно ехать дальше, как будто ничего не случилось? Им будет все равно, что из-за них задавили человека?
– Так они-то вовсе не виноваты, – воскликнул я.
– И ты можешь?.. – повернулась она к Толику.
– Не я же сочинил правила. Мое дело маленькое: есть положение – выполняй.
Вскоре они ушли. Я уткнулся в учебники.
Толик возвратился посреди ночи пьяный. Прежде он никогда не напивался. Растормошил меня и своего дружка.
– Что мне делать? – с пьяной серьезностью допытывался он. – Она сумасшедшая. Говорит: 'Бросай курсы'. Через неделю экзамены, дипломы получим, а она: 'Бросай! Не хочу, чтобы ты людей давил!' Я же никого не задавил. Да и вообще такой случай, может быть, в сто лет один раз бывает, так обязательно, что ли, когда я буду вести состав. Я пообещал: 'Заторможу! Пускай потом судят'. Не слушает. 'Уходи!' – и только. 'Сама никогда в жизни не сяду на поезд: не хочу, чтобы из-за меня давили человека'.
– Ненормальная она, – рассудил второй паровозник, и тут же захрапел.
