потом беззвучно закрылась. Около дюжины столов свободно разместились в пустом зале. Возле каждого по два-три кресла. Ни одного человека не было здесь сейчас.
Я прошел через зал в хранилище. От остальных помещений оно отделено тройной дверью. Через нее не смеют проникнуть роботы – здесь начинается запретная для них зона. Только живое существо может войти в эту дверь.
Блоки книжных стеллажей образовали целый город с широкими сквозными проспектами и переулками. В них легко заблудиться. Самокатные буфы на колесиках стояли наготове, спрятанные в потайных боксах. Я выдвинул ближнюю и вскочил на нее. У буфы небольшая скорость. Чтобы скорее достигнуть цели, я подталкивался ногой и разогнал так, что едва не сорвал тормоз, когда понадобилось остановиться.
На задах библиотечного города находился заповедник дяди Виктора.
Дядя Виктор – старший мантенераик астероида Карст – позволил себе эту небольшую блажь. Правда, когда об этом узнали, подняли скандал, и его едва не отстранили от должности. Однако, поскольку, дополнительные расходы оказались ничтожными – дядя Виктор представил подробную смету проекта, – с чудачеством старшего мантенераика примирились.
По сути это был заповедник старины – давно отжившего уклада и быта. Несколько помещений, примыкавших к хранилищу, дядя Виктор включил в зону, недоступную для роботов. Попасть в эти помещения можно было не только через хранилище, но и через другой вход с трехбарьерной системой пропуска – через него также могли войти только живые существа. Здесь в свободное время собирались друзья Виктора. Более тихого и спокойного места не было на всем Карсте: сюда не приносились никакие механические шумы.
Вот и комната дяди Виктора – старинный диван, обеденный стол, этажерка и немного книг.
Над камином в стену вделана небольшая репродукция. Я боялся и хотел приблизиться к ней, заранее испытывая восторг и боль, какие изображение вызовет во мне. Но именно эту боль я и хотел испытать сейчас, ради нее и стремился сюда. Больше я уже никогда не смогу увидеть эту картину.
Хоть мальчишка и недолго рассматривал ее, репродукция запечатлелась мне. Больше того, оригинал той картины я видел в своей прежней жизни. Не вспомню только, в каком из музеев и кто художник,
Немного кустов с осенней листвою, почти обметанных ветрами. За ними прямая черта горизонта, обозначенная светлой каймою неба. Солнце закатилось, осталась одна эта блеклая полоска. Но то, что она есть, помогает угадать скрытое за кустами, обширное и равнинное поле. В нахмуренном небе одинокая ворона. Во всем предчувствие скорых затяжных ненастий.
От картины веяло неразгаданной печалью.
– Вот он где! А мы все избегались: куда он запропостился? – услыхал я позади себя благодушно ворчливый голос.
На самом деле бабушка меньше других переживала за судьбу человечества или так умела скрывать свои чувства? Встречи с нею действовали на меня успокоительно. Каше-то черточки ее характера остались несломленными. Что бы ни случилось, даже если наш астероид вот сию минуту развалится и в жилые отсеки ворвется космический холод, она до последнего мгновения будет укрывать меня своей кофтой, своим телом, чтобы хоть немного продлить мою жизнь. О себе она не подумает. Обо всех остальных, пожалуй, тоже – только обо мне. Меня это тяготит: так я навсегда останусь перед нею в неоплатном долгу.
– Ты должен побывать еще в порту и на приемной станции, – напомнила она. – Осталось три часа. Не жмет тебе? – Она подозрительно и неприязненно оглядела колпак, насаженный на мою голову. Сам я давно позабыл про него.
В молодости бабушка занималась биотехникой. Непонятно, почему давняя страстная любовь переродилась у нее в не менее сильную ненависть ко всей технике вообще.
– Нисколько не жмет, – заверил я.
– Смотри. А то подложить где. У меня есть немного шеврону.
Ну и бабушка! Ей ли не знать, что ничего нельзя подкладывать, тем более шеврону – запись получится размазанной.
А как она противилась, когда выбор пал на меня.
– Если уж у вас, дуралеев, так много личных секретов, что вы боитесь записаться – надевайте колпак на меня. – Она подставила свои седины. – Напяливайте, напяливайте! Я не боюсь, хоть у меня своих тайн не меньше, чем у вас. Думаете, мне приятно доверить их кому-то?!
Кое-как убедили ее, что для роли информатора лучше всего подходит детский мозг, незапятнанный нравственными угрызениями. Да она и сама знала это – просто упрямилась.
Предстояло выйти на поверхность астероида. От меня, правда, почти ничего и не требовалось: я попал во власть транспортирующих механизмов. Даже скафандр на мне застегивали гномы-автоматы.
Сопровождающий меня главный диспетчер показывал, где какую кнопку нажимать, куда ставить ноги, куда помещать руки, чтобы их могли обхватить гибкие и прозрачные щупальца передвижной клети. Мы вышли из астероида и двигались к пристани, где в невесомости парила сплотка малых космических шлюпов. Корзина с нами въехала в точно обозначенную трапецию приемного люка.
В другое время я, пожалуй, лопнул бы от гордости, со мной обращались, как с важной персоною, в наставники и помощники мне приставлен главный диспетчер. Сейчас все это было безразлично. Моя жизнь, как и жизнь всех, кто уцелел, вошла в новую полосу – все теперь оценивалось другою мерой. Я повзрослел сразу на несколько десятков лет: не только детство кончилось, не будет ни юности, ни зрелости – сразу старость.
Немолодой уже диспетчер выполнял свои обязанности механически. Пожалуй, он и не отдавал отчета, что на этот раз его подопечный не взрослый, а мальчишка – мы как бы выровнялись с ним. Прожитые годы теперь не имели значения. Всего НЕСКОЛЬКО МИНУТ состарили нас всех.
Закончили обход и возвратились в приемную западню астероида. У меня осталось время заняться своими делами: до старта первых линей больше двух часов.
Я вновь проделал тот же путь через хранилище и снова попал в каминный зал.
Здесь все выглядело громоздким и тяжелым – мебель была в стиле давно минувшей эпохи. В ту пору люди не знали даже электричества. Помещения отапливались дровами, которые сжигали в печах и каминах. Немыслимо вообразить, откуда брали такую уйму дров! Но… признаюсь, я завидовал тем людям, и так же, как дядя Виктор, полюбил камин.
Я часами мог просиживать у пылающего очага, смотреть, как пламя набрасывается на поленья. Охваченные красными и синими языками, они гудят и потрескивают. Иногда из камина выстреливали небольшие уголочки. Пол поблизости выложен мрамором. В остальных комнатах настелены плахи, пропитанные электропилам. Дядя уверяет, что состав этой смолы придает дереву прочность ненадежнее любого сплава и даже эластика. Я любил рассматривать сложный рисунок, образованный годичными слоями дерева. В обводах распиленных сучков можно увидеть все, что захочется, стоит только чуть-чуть пофантазировать…
Возле камина заготовлена вязанка дров. Я на вес выбрал поленья посуше. Составил их горкой в камине, как это обычно делал дядя Виктор.
Занялось пламя. На срезе поленьев вспучивались и пощипывали капли смолы. Теплом нажгло мне коленки, накалило щеки.
Люди, живущие в век развитой технической цивилизации, обреченные всю жизнь нежиться в комфортабельных жилищах, невольно чувствуют себя обворованными, если случайно соприкоснутся с давно позабытым уютом обыкновенного костра. Смутная и беспокойная тяга к живому огню ни в ком из нас не умерла окончательно. Эти же древние чувства владели мальчишкой.
Невнятный, меняющийся рисунок скачущих языков пламени заставляли его грезить наяву. Странные и жуткие видения мерещились ему. Поленья, охваченные огнем, превратились в колонны необозримого зала, переполненного народом, гудение тяги в дымоходе – в тревожный и напряженный гул множества голосов…
Насильно сдерживая себя после недавнего бега, я вошел в обеденный павильон, и не сразу понял,
