— Сандра Николаевна, разрешите, я за хлебом схожу? — предложил проснувшийся Сережа. В его голосе тревога: он же видел, как Сандра ослабла за последние дни.
— Не разрешаю, — строго сказала Сандра. — Но изволь к моему приходу, когда в комнате потеплеет, встать и умыть лицо и себе, и Катюше. Вода в ведре еще осталась.
— Я лучше полежу.
— Никаких лежаний!
— Но вода же замерзла.
— Разобьешь. И чтобы ваши мордашки, когда вернусь, были чистыми.
Жаль поднимать Сережу, но необходимо. Еще в Центре подготовки Сандру предупредили о не поддающемся научному объяснению загадочном факте. В самую тяжелую пору ленинградской блокады скорее всего умирали те, кто, экономя силы, старался больше лежать.
А те, кто в точно таких же условиях проявлял активность, выживали. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Поэтому Сандра не давала поблажки ни себе, ни ребятишкам. Она вышла на занесенную снегом лестничную площадку. Его намело сквозь щели фанерных листов, которыми забито окно. Еще в начале зимы стекла во всем доме были высажены взрывной волной близко упавшей бомбы. Темень на лестнице непроглядная.
Осторожными шажками Сандра начала спускаться.
Ноги скользили по замерзшим нечистотам, выплеснутым на лестницу. Надо крепко держаться за перила, повисая на них, чтобы не упасть.
На площадке второго этажа Сандра наступила на какой-то бугор. Лишь пройдя по нему, догадалась: труп.
Те жильцы, что уже не имели сил вынести умерших на улицу, вытаскивали их на площадку и оставляли в надежде, что потом они будут подобраны спасательными отрядами.
Лицо ожгло морозным воздухом, захватило дыхание.
На улице светло: невдалеке горел пятиэтажный дом.
Точнее — догорал уже третьи сутки. Его никто не тушил, — воды не было. Багровые языки пламени, устало колеблясь над проемами нижних окон, нехотя лизали стены.
У закрытой булочной — очередь человек тридцать.
Было непонятно, как люди, истощенные голодом, могли стоять в тридцатиградусный мороз. Как вообще не замерзали? Но они, сгорбясь, сгрудившись, прижавшись друг к другу, стояли и терпеливо ждали. Спросив, кто последний, Сандра встала за старичком, закутанным в клетчатый плед.
Не прошло и пяти минут, как Сандра почувствовала: пальцы в рукавичках коченеют. Почему-то именно пальцы рук зимой оказались особенно восприимчивы к холоду. Они давно безобразно распухли, покраснели, кожа на сгибах потрескалась, и сгибать их было мучительно больно.
Морщась, она сняла рукавички и начала массировать пальцы, пытаясь дыханием согреть их. Вроде немного полегчало, но тут начали застывать ноги. Ступни сводило такой болью, что у Сандры, к ее стыду за свою слабость, едва не выступили слезы.
— Ox! — все-таки вырвалось у нее.
Старичок, за которым она стояла, обернулся:
— Ноги замерзли? Да ты, бабуся, не стой столбом. Потопай, потопай!
— Пробую, дедушка, да ноги как деревянные, не слушаются.
— А у меня лучше? — возмутился старичок. — Ты через «не могу», как и я. И потом, какой к черту я тебе дедушка? Мне же шестнадцать!
Лишь теперь Сандра рассмотрела, что глаза-то у «старичка» молодые. Лицо только восковое, с острыми обтянутыми скулами и заостренным носом.
— И я не бабушка, — сказала Сандра, — мне — девятнадцать.
— Тогда не кисни. Будем знакомы: Вадик. А ты?
Но Сандра не успела ответить. Короткий свист — и на противоположной стороне улицы взметнулся куст оранжевого пламени: ударил снаряд. По стенам домов брызнуло градом осколков.
Каким-то образом очередь не задело. Она качнулась, но продолжала стоять: никто не хотел терять место.
— Проснулись, собаки фашистские! — выругался Вадик. — Раньше били по трамвайным остановкам, а теперь — по улицам перед самым открытием булочных.
Знают, что люди около них скапливаются.
Еще свист, более пронзительный. И теперь уже близко, на их стороне улицы полыхнуло рыжим колючим пламенем. За миг до разрыва Сандра сбила с ног Вадика, упала на снег сама. Громоподобный удар! Воздух над головой, визжа, пробуравили сотни осколков. И сразу — еще разрыв, еще!
Крики ужаса, мольбы о помощи, стоны раненых — и черные тела убитых на снегу, озаренном багровым отсветом пожара, медленно оседающая снежная пыль, смрад сгоревшей взрывчатки.
Едва снаряды стали рваться подальше, в соседнем квартале, уцелевшие после артналета люди, перешагивая через убитых, поспешили к булочной.
Оплакивать сраженных ни у кого не было ни времени, ни сил, ни слез. Каждого, кто уцелел, дома ждали близкие, для которых лишний час ожидания хлеба мог стать роковым. Понимая это, Сандра никого не осуждала. Но сама она замешкалась, вместе с подоспевшими сандружиниицами оттаскивая на носилках раненых в ближайший подъезд. Раненых было много — женщины, подростки, дети.
Отброшенная взрывной волной к заиндевелой стене дома, в луже крови, казавшейся черной на снегу, умирала девочка лет десяти. Когда Сандра с сандружинницей приподняли ее, чтобы положить на носилки, та попросила:
— Хлеб… мамочке и братику… отнесите… Не встают они… Карточки…
С ужасом Сандра подумала, что это могло бы случиться и с Сережей, если бы он пошел за хлебом. И она не смогла бы предотвратить его гибель, как не смогла сейчас спасти никого. Ведь она, Сандра, ничего не знала о сегодняшнем артналете! В ежедневной хронике БП броши он почему-то не значился. Может быть, потому, что артобстрелов было слишком много? Но если бы она знала, разве могла бы она уговорить людей на какое-то время покинуть очередь? Нет, конечно. Никто бы ей не поверил. Невыносимо сознание собственного бессилия…
Когда она добралась до булочной, хлеб, к счастью, уже отпускали. Наконец-то Сандра получила его: четыреста граммов на свою рабочую карточку и двести пятьдесят — на карточки Сережи и Кати. Целое богатство!
Хлеб был почти естественного цвета, ноздреватый и духовитый. Совсем не такой выдавали в декабре и начале января. Тогда это была похожая на оконную замазку масса черно-зеленоватого цвета, сырая настолько, что сожми покрепче — потечет вода. Выпекали-то его из целлюлозы, отрубей, жмыхов, горчичной дуранды с минимальным добавлением муки.
Сейчас хлеб — почти настоящий! Как люди радовались ему! Дрожащими пальцами брали его, тщательно заворачивали в тряпицу — крошечку б не обронить! прятали за пазуху поближе к телу.
Когда Сандра входила в комнату, Катя обычно радовалась: «Ура, ура! Тетя Сандрушка поесть принесла!» Они растапливали печурку, почему-то называемую «буржуйкой», садились вокруг. Начиналось священнодействие — она делила хлеб в привычной последовательности: на утро, обед и вечер. Потом из утреннего кусочка сушила сухарики — они были вкуснее — и крошила их в горячую воду. Получалось нечто вроде супа, съесть который было намного сытнее, чем просто хлеб.
На этот раз Сандру встретила тишина. Сердце сжалось недобрым предчувствием.
— Катенька, я хлебца принесла!
Девочка не ответила. Сандра торопливо зажгла коптилку — дети на кроватях. Прислушалась — вроде бы дышат.
На душе отлегло.
— Ребятки, быстренько к столу, — возвестила она. — Будем завтракать!
Первым зашевелился Сережа.
— Буди Катю. Ишь как разоспалась, — вновь разжигая огонь в «буржуйке», распорядилась Сандра.
— Катечка не разоспалась, — тихо ответил Сережа. — Наша Катечка умерла.
