Итак, словесность, красноречие французской мысли — ее салонность, разговорность, устность — есть преобладание женского начала в соитии ума и слова, его активность выявляет. Mot как форма французской мысли и минет как форма французского соития — корреспондируют друг с другом как проявления одного устройства космоса
Так Логос и Эрос снова встречаются во рту, как они нераздельны были в младенце. Противоречие между Логосом и Эросом теперь имеет вид противоречия между умом и речью, между мыслью и словом. В «Горе от ума» Софья оттолкнула Чацкого, и в этом дистанцировании выражалась именно любовь русской женщины. Молчалин тут — ширма (как «дама-ширма» у Данте в «Vita nuova» — «Новая жизнь»)… А русские любовные песни недаром именуются «страдания»..
Позы и жесты
24. XII.66. Итак, рот-язык образуют самоудовлетворенное единство — и одновременно они являются орудием самоудовлетворения. Язык во рту ни минуты не может сохранять прежнее положение: он, как младенец, вертится, егозит, высовывается. И челюсть наша непрестанно играет, желваки перекатываются — и
это при совершенном отключении нашего ума и воли от полости рта, когда мы напряженно думаем, пишем; у детей язык высовы-вается от натуги, когда выводят буквы. Взрослые привыкли его вбирать (как срамные части фиговым листом одежды прикрывать), но зато возле зубов язык бьется и трется, наживая нам рак языка. То есть высовыванье языка в ходе умственного труда и напряжения говорит об одноэросной природе этих деятельностей, и когда вещь сделана красиво, мы языком облизываемся и щелкаем. Словно нам необходимо для истечения мыслей параллельное истечение слюны (головного семени); многие, думая, грызут карандаш, обгладывают ногти, сосут папиросу, перекатывая из угла в угол рта, или сосут еще что-то, или моют языком (как кошки умываются языком) зазоры между зубами: это в нас прибой волны (язык — волнист) о наши скалистые берега; или, всовывая, прогоняют слюну сквозь промежности между зубами вперед-назад, и щеки втягивают, и скулы играют… Или жесты: приглядитесь к заседающим и думающим рассеянно. Они подпирают рукой щеку, подбородок, возле рта рукой проделывают разные манипуляции (собственно, «манипуляции рукой» — это тавтология: «manus — «рука» по-латински), или оттягивают губы, или пальцем по губам проводят, или надувают их и бренчат. Никто ж за нос себя не поддерживает (хотя естественнее за выступ ухватиться), но все вокруг да около рта, ибо рука (и прочее) здесь — фалл входящий, а язык — женский лобок, фалл исходящий; и когда они замыкаются друг на друге — полное соитие совершается. Дети (более круглые) сосут, втягивают в рот ногу свою — так змея сосет свой хвост, сотворяя полный шар, замыкая начало и конец бытия. Мы, взрослые, как уже более вытянутые, ногу в рот взять не можем, но употребляем ее заместителя на второй волне нашего туловища — руку
РАССУДОК
И недаром (возвращаюсь) в мышлении имеем потребность руку у рта держать: здесь мы как раз делаем то же, что и змея (символ мудрости): сопрягаем начала и концы, творим мыслью уход, отлет в мир и возврат на себя: сознание как самосознание, делается возможным рефлектирующее (отражательное) мышление. Ведь просто умозрение и дума есть истечение мысли в космос — как молитва к Богу и в воздух, без возврата, без отчета себе, без формулировки в слово. Та же мысль, что уходит и возвращается, — видно, как рука: оттягивается до предела (он есть для нее), испытывает отражение обо что-то — и, что успела захватить, приносит нам. Но это значит, что рефлектирующая мысль — ограниченная: недаром на предел наталкивается (в мире — в себе — здесь это одно и то же). Она называется «рассудок»
Рефлексия обязательно словесна — конец свой, возврат и оформление имеет в слове: так что когда мы рефлектируем, рассуждаем о мире в связи с собой или себе перемываем косточки, — наша мысль тут же может быть оглашена: ведь даже внутренний монолог есть словесный, хотя и беззвучный. Ибо в рефлектирующем мышлении нет идей, понятий и предметов, которые выходили бы за порог слова и устности. Это — наш априоризм: то, выше чего не прыгнешь
Плод соития языка и рта — «язык», слово, членораздельная речь. Значит, он тоже рождается (а не создается, сотворяется, изготовляется) — и недаром Бог-Слово (Логос) есть Сын единородный у Бога-Отца, и зачат он исхождением духа, дыханием уст, непорочно
Значит, язык и говорение, толкание слов, выбрасыванье их в мир — есть эротическое самоудовлетворение, и болтуны (те, у кого язык без костей) часто импотенты, ибо слишком много совокупляются ротово, чтобы у них оставались силы на низовое соитие. И женщины недаром подозрительно относятся к тем, кто необычайно, сверх меры, красноречивы: раз слишком много говорит — значит, так все и выговорит и на дело накала не останется. Раз язык без костей — это значит, что и ТАМ кости нет! Точнее, оттого так беспрестанно напряжен и трудясь язык, что родной его братец — тоже пещеристое тельце — расхлябан
Но пока это был высокомерный взгляд на соитие языка и рта и на их плод — слово: с точки «зрения» низа — жизни естественной, половой, плодом которой является фаллик-дитя. (Кстати, недаром одно слово «жить» применяется, чтобы обозначить у человека и бытие, и соитие: так у Чехова в «Шведской спичке» женщина, уличаемая в измене, твердит: «Я жила только с вами одним». Значит, то, что мы ранее живот и воду увидели как оплот и средоточие жизни, — еще и словом «жизнь» для соития подкрепляется.) В рассуждении, в котором низ, фалл принимается за эйнштейново «тело отсчета» (буквально), слово-эрзац, суррогат полноценного секса. Но недаром сказано: «Не хлебом единым жив будет человек, но и всяким словом, от духа исходящим». Жив словом. Значит, язык — нива жизни, как и земля, а речь — бытие. «Устами младенца глаголет истина», но дети — страшные говоруны, непрерывно щебечут и чирикают, и молчаливые дети — ненормальны, старчески умные. То же самое и взрослые говоруны: как они ни докучны, но в них есть что-то умилительнодетское, от непринужденного и беззлобного самочувствия в жизни исходящее: ведь в инерции и опьянении говорения выбалтывают часто многое ко вреду себе — то, что у трезвого скрыто. Старинный анекдот о разговоре двух послушниц из женского монастыря «А все таки, мать Маланья, кость в ЕМ есть!» — обсуждают ясно что на уме. (И христианство в иерархии семи смертных грехов болтовню рассматривает как самый легкий и простительный1.) Они непрактичны и безобидны В «Горе от ума» два говоруна: Чацкий и Репетилов друг другу вторят (недаром «репетиция» втора), как господин и слуга, Дон Жуан и Сганарель (Лепорелло), как скрипка и фагот. Да и все болтают в «Горе от ума»: и Фамусов… Кроме Скалозуба и Молчалина. Да и они пробалтываются. Потому это комедия, а не сатира. Значит, словесное чириканье — это бескорыстное возношение людского дыхания (души) в мир, просто течение, переливание вод — «журчанье струй». Таким образом, в слове опять встретились Логос и Эрос: как младенец угоден и Богу-духу, так он же и наиболее сексуален, есть чистый фаллик. Точно так же и в слове встретились и сексуальное соитие языка и уст (как самоудовлетворение целостного (не полового) Человека-андрогина), и духовная жизнь — та, в которой люди не хлебом единым живы. Младенец неспособен к сексуальной, половой жизни. Но неизвестно еще: в этом он ниже или выше взрослых? Ибо он, хоть и младенец, но как Человек целостнее взрослых, которые хоть больше, но — половинки, половы. Младенец есть, с одной стороны, превосхождение тех взрослых половинок, что ему предшествовали, и есть создание (и восстановление) целостного человека из частичек-родителей. С этой стороны и слово в ходе восхождения состава человека по вертикали есть превосхождение уровня живота (частичной жизни половых половинок) и на уровне синтезирующей головы обретение целостности (соитие языка и рта — самоудовлетворенно). И в болтуне, говоруне и щебетуне-младенце род людской — нет, уже человечество (ибо как раз «род людской» и его живот-«жизнь» превосхожден на уровне жизни слова) — наслаждается своей независимостью, способностью свободно, без хождения в Каноссу к природе2, творить плод, вечную жизнь и свое бессмертие. Потому так сладостно для слуха щебетание, журчание детского балаболанья: здесь слились и сексуальный, и духовный Эрос (или Эрос в узком смысле и Логос)[37]
Но тем самым мы в нашем длительном отклонении и блуждании, кажется, наступили на ту способность человека, благодаря которой его соитие с миром (а его прорастание сквозь бытие, как говорилось давно выше, есть единое эротическое действо) может осуществляться не впритык (как собственно сексуальное соитие), но на расстоянии — как дальнодействие: через общение не с
