— не в особости и самосохранении (я делаю, я говорю, я мыслю — как это в огневой работе и общественной деятельности), не в единстве «я» (что я себя чувствую одним и в ноге, и в волоске), но в чувстве мирового единства (а не просто единства «я» с Миром — здесь еще различение их) — ив самозабвении и самонеразличении1
И здесь я уже вышел из понимания света как лучевого столпа (с точки зрения вертикали огня-земли) и перешел к ощущению света как сферы, круга, пространства (что роднит с воздухом) и как всеслиянности и соборности, единой жизни (что роднит с водой)
Свет — не точечен. И хотя мы привыкли связывать его с солнцем, но уже то обстоятельство, что светило не одно, но еще луна, а еще планеты, а еще звезды (что уже совсем пыль и рассеяние), — уничтожает точечность света. И когда солнца не видно, свет все равно — вездесущее марево. И солнце обходит: совершает круговое движение
Все это к тому, что свет как луч-столп есть еще узкое и очень абстрактное его понимание. Для света, наверное, вообще нет верха-низа (что так жизненно важно для земли и огня), нет стечения и пространства (горизонтального тяготения и расширения, что важно для воды и воздуха). И лишь совершенная фигура шара дает намек на форму его бытия в мире. Но и она тем более опасна — фигура шара, что его совершенно определяет, так что очень трудно этот образ шара преодолеть в сознании, а нужно: ибо свет не в шаре: шар — лишь намек, одна ближайшая ступенька к познанию истинного света, но, как ближайшая, — и самая опасная, ибо очень похожа, а как раз совсем не то: как Антихрист к Христу или Люцифер к Богу. Близость и сходство здесь тем опаснее — дезориентацией. Эллинское сознание, удовлетворявшееся в понятии света-ума совершенной идеей шара (Платон, Плотин), — тем обузило себя. Тут уже ощущение и переживание ВСЕединства. — 25.XI.89
Так вот почему не мог я найти место, седалище свету в нас: не точечен он, не атомарен, не капелен, не ветрен, не языков, не бьется нигде сердцем, но все пронизывает ровно: и нас, и округу, так что с точки зрения света нет никакой разницы: снег за окном и сердце, во мне бьющее: то какая-то мнимость надета на кусок светового — умного марева вселенной — какой-то сфигуренный колпачок. Но ум — свет улыбается нам: не обманывайтесь, принимая этот колпачок за что-то сколько-либо существенное (чему учат все остальные стихии), — это просто макет мироздания: созерцайте его в удобном приближении к вам, но таких макетов мириады: и лист, и капля, и Монблан; так что вообще-то, когда слово вами произносится или мысль думается, не полагайте, что это сфигуренного колпачка заслуга: просто здесь одно из колыханий луча — и вами в такой же степени лист и гора мыслят, и птица слово свое произносит: припомните, а то забыли, где это подслушали
Человек — юрта, палатка, произвольно накинутая на вольное пространство на ночь. Но оттого, что оно оказалось на время под накидкой, пространство как могло изменить свой основной состав и нрав
И когда спросишь себя днем: где свет? — вправо от меня, сзади, вокруг? — так же нелепо спросить: где я? — в мозгу, в том дереве, шелест которого я слушаю, в той звезде, луч которой сейчас под солнцем на меня падает, но я его не вижу и не слышу — и вроде и не подозреваю о его существовании?.
МЫШЛЕНИЕ — РАЗГРУЗКА БЫТИЯ
7.1.67. Ныне отпущаеши
Как воры, бросающие свое ремесло, называются «завязавшие», так и я хочу сейчас завязать писание: поджилки в висках, чую, не те, уже жидким молоком доятся. И потом эта каждодневная многословная дрисня! Всё. Надо перевернуться — куда-нибудь податься, где б я работал руками и ногами: дрова, лесоповал или лыжи
Но вчера имел забавное видение. Зашел к Б. на работу в Заочный институт художественного воспитания, и там стоят шкафы, а на полках папки, в папках же — послания, души писавших в узелках завязаны. И высятся эти полки над сидящими за столами. И вдруг я увидел, как люди теснятся, толкутся на земле, размножаются, и уже вширь некуда девать души и руки — и вот найдено иное измерение, куда можно улетучиваться, становиться невидимкой, бесплотным: в бумажку уйти. Тебе, например, любить или убить кого хочется, а ты сел — и стихотворение написал, и в нашей теснотище вышел — в пространство
Вот ведь: писание — это как второй ярус, полати жизни: тесно стало внизу — там толкаются, а я взобрался на полати — и свободен; а и для низа разрядка: убраны излишки. А то что было б, если люди всякий импульс энергии могли проявлять только в физическом движении? Мир был бы буреломом из ударов, чащобой тел и хаосом дел — и был бы заполнен, завален — не продохнуть! и где черт ногу сломит. А так — изобретена мысль; и как начал думать — так и пропал, заколебался (волнами маятника растекся), потерялся в бесконечности, никакого загромождающего бытие дела не совершишь, зато энергию — дурную кровь спустил. Гигиена! Мышление изобретено жизнью на земле для самоохраны, как энергоотвод. И иду я по улице, встречаю параллелепипед библиотеки — и вижу это здание как вселенский желтый дом, а каждую обложку — как смирительную рубашку. Вот и я сейчас. Куда бы мне деваться, если б не мог сесть с утра за стол и предаваться умозрению и вроде бы делу — буквочки на бумажку наносить? Должен бы был выйти на улицу, ломать машины, сгребать снег, строить дом, бить прохожего, спасти старушку. Но любое даже созидательное материальное дело (постройка дома, спасение человека) — было бы загромождением бытия, где и гак тесно; и от этого моего вклада и добавка людям — еще меньше воздуху и простора бы осталось. А так я изъял себя: как дитя балуюсь, тешусь, мысля, — и не плачу: безвреден и беззлобен. И потом в хорошем настроении заслуженного ничегонеделанья буду проводить вторую половину дня. И действительно, ум — мир иной, бесконечный. И мыслится недаром в неподвижности: можно усадить всех людей рядком и на полатях этажей друг под другом, дать в руки книжку или предложить помыслить — и Земля может быть максимально населена, где люди телами впритык — и в то же время все свободны: каждый сообщается с бесконечностью, и ни для кого никаких преград
Но постойте: я, кажется, вышел к уяснению того, что есть ум (свет), — то, чем вчера занимался. А ведь начал было отступление..
Итак, ум есть бог в каждом из нас — мысль Эврипида. А бог — бесконечность, вечная жизнь и всемогущество. Предавшись уму и размышлению, я перехожу в мир иной и живу как бог — играя с миром: он податлив, все его вещи никаких преград проникновению не представляют, т. е. становятся имматериальны, бесплотны — обнаруживаются как раз как невещественные: не как вещи, а как идеи (эйдосы — виды и формы). То есть в уме соитие и проникновение оказывается возможным с любой «вещью», сущностью — независимо от ее ограды, границ, или времени, или расстояния от меня; нет дальнодействия Эроса: все стало касаемым, ибо умом я могу тронуть, соприкоснуться со всем — и существующим, и возможным, и невероятным
Ум — всепроницание, т. е. осуществляет ту операцию, что и фалл
То есть в уме каждый человек становится, как мировой воз(дух), что в дыхании (своем помышлении — похоти) расширяется (эрекция) и входит в любую полость, фьорд и капилляр (например, в грудную клетку человека). Только во вдыхании дух в меня входил — я был женщина, частичная полость. А в уме я расширяюсь до вселенскости и вхожу в суть (внутренний канал — нутро-утробу) каждой вещи, идеи
Но если ум — мужское, то что в мышлении женское? Ведь ум — свет — бог есть и полнит все. Ага, значит, «все» — есть другое, чем ум (раз он есть, заполняет что-то). Значит, всякий предикат, всякая двоица, всякое множество — вот женское. Если ум — всеединое, то он, чтобы веселее вечность проводить (ибо худо быть одному), расщепляет себя на единое (собственно ум) и «все». И «все» творит и умножает из себя. Так женщина — из ребра Адама — есть самоудвоение, самораздвоение (недаром в пифагорейских парах: мужское — единица, женское — двоица). И недаром через женское осуществляется в мире заповедь: «плодитесь и размножайтесь». Двоицей и создается множество. Двоица — саморазмножающееся. Так материя — самка — оснуется: как вечно притягательное для касаний ума; а познание («познать женщину» — так говорится), понятие («поял в жены», а в жаргоне «по(н)ять» — «ъти» — «еть») соитие, совокупление; а мышление есть е…я, возня ума с материей; а понимание есть уже спазм, экстаз и оргазм
Потому ум, хоть и вездесущ (так же, как и свет), так же, как и свет, стушевывается и уступает тьме: чтоб было, с кем жить, — и страстно любит и отыскивает в мире все, что не есть он один. Таким образом, такой ум — полов, есть секс (секция, сектор, часть, раскол) бытия. И все его барахтанье, копошенье в миру исходит из стремления «единого» и «всего» — восстановить «всеединое», целое, Андрогина, первого Адама. Но и благо, что эта божественная игра изобретена была (как шахматы): нескончаемая и
