какое сравнение с материнской. Да и меня его травма волнует не так сильно, как шок родителей...
Мы идем долго, весь день. Солнце уже клонится к земле, когда лес резко заканчивается, словно обрезанный разбитой дорогой, идущей по его краю.
Первое, что мы делаем - это падаем на колени возле ближайшей лужи и долго, ненасытно, пьем.
Пока мы шли лесом, вокруг было полно снега. Но толку от него ноль, потому что превратить его в воду мы не в состоянии. Можно сколько угодно набить его в рот, но если температура во рту такая же, как температура снега...
А лужицы в лесу попадались крайне редко, так что в любой момент мы могли...
Я знаю, что произойдет, если мы останемся на длительное время без воды. Я видел мертвецов, лишенных питья, но я не знаю, что они чувствовали и умирали ли они, так же, как от выстрела в голову. Я видел только их иссохшие тела, глаза, которые превращались в сморщенные высохшие кусочки мертвой плоти, которые трескались, лопались и в конце концов выпадали из глазниц, повисая на ниточках иссохших мышц и кровеносных сосудов. Высыхала и лопалась кожа, мышцы превращались в тонкие веревки, не способные к сокращению, крошились кости... Да, конечно, мозг наверняка погибал окончательно, превращаясь в болтающуюся внутри черепа высохшую серую массу.
Жажда - это наше единственное желание, единственная потребность, которая и ощущается совсем не так, как у живых людей. Жажда испытывается не организмом, которого, по сути, и нет, а - мозгом. Это не боль, не дискомфорт, не осознаваемое желание - это... жажда.
Напившись, мы оглядываемся по сторонам.
Впереди и влево видна деревня, небольшая, домов на пятнадцать-двадцать. Наверное, раньше здесь была колония-поселение. А может быть, здесь жили те, кто работал на зоне.
В деревню идти нам незачем.
Нам и на дачу незачем. И в город.
Нам вообще незачем куда-то идти. В идеале нам лучше всего уйти в какую-нибудь глушь, где нас никто никогда не найдет, поближе к реке или озеру, и там провести остаток отведенной нам вечности, без потребностей, болезней, обязанностей, желаний...
Я плохо представляю себе дальнейшее существование. Что я буду делать целую вечность, или сколько там может «прожить» рецидивист. Вечность без сна, еды, телевизора, секса, книг, компьютера... Просто вечность - медленная и не прерываемая ничем.
Это страшно.
- Мы пойдем в эту деревню? - спрашивает Анна.
- Нет. Зачем...
Она все никак не избавится от стереотипов и рефлексов прежней жизни. Видя деревню, путник должен возрадоваться и идти туда в надежде найти кров на ночь, еду, тепло и разговор.
Но нам ничего этого не нужно. Единственное, зачем мы могли бы пойти к людям - это вода. Но сейчас весна, и на открытых солнцу местах полно луж.
- Переночуем там, - говорит Анна, чем вызывает у меня приступ беззвучного смеха.
Впрочем, девочка, может быть, только вчера умерла и еще не знает, что у рецидивистов нет никакой потребности в сне.
- Мы не спим, - говорю я. - Никогда.
Она смотрит на меня недоверчиво. Наверное, она действительно только вчера умерла.
- Мертвым не нужно спать, - объясняю я, - не нужно есть, дышать и бороться за выживание.
- Ну а волки?
Меня снова тянет сложиться пополам от смеха, но я только бросаю на нее насмешливый взгляд и говорю:
- Волки не питаются падалью.
- И вообще, - добавляю я, подумав. - В деревне могут быть солдаты. Наконец, у любого из мужиков может оказаться ружье... Нам лучше держаться от людей подальше.
«Падалью... - читаю я по ее губам. - Падалью... Падалью...»
Мне становится безумно жалко ее.
- Какого цвета твои волосы? - спрашиваю я.
Она удивленно смотрит на меня. Потом неуверенно отвечает:
- Я брюнетка. Натуральная.
- Ты красива, - улыбаюсь я.
Она смущенно отводит глаза, бросает:
- Спасибо.
- Хорошо, - говорю я. - Мы зайдем в эту деревню. Попросим бутылку воды на дорогу. Но если там окажутся солдаты, мы умрем по-настоящему.
- Разве ты этого не хочешь?
Я киваю: «Ну ладно...»
Мы направляемся к деревне и заходим в первый же двор. При виде нас рыжий пес растерянно замирает, потом, поджав хвост, прячется в конуру.
Я подбираю с земли какую-то щепку и на тонком слое снежной каши, перед крыльцом, пишу: «Пожалуйста, дайте нам бутылку воды».
Колодец, стоящий в стороне, я игнорирую: не наливать же воду в карман.
Потом стучу в дверь. Стучать приходится долго. Возможно, с той стороны произносят традиционное «Кто?», но я не в состоянии услышать.
Наконец, дверь приоткрывается и в образовавшейся щели я вижу лицо пожилой женщины.
- Чего надо? - читаю я по ее губам.
Сойдя с крыльца, указываю ей на сделанную надпись. Она подслеповато щурится, не может, наверное, разобрать с такого расстояния мою писанину.
- Чего там?
Я жестом показываю «Пить!» и снова тычу в надпись на снегу.
Она пожимает плечами, неуверенно открывает дверь пошире, выходит на крыльцо, наклоняется, пытаясь разобрать мою писанину.
На ее пальцах я вижу синие буквы татуировки: «КАТЯ». Кажется, у бабки была лихая молодость.
Она, наконец, прочитала. Смотрит на меня. Потом - ошалело - на Анну, которая стоит на мартовском снегу в одной летней блузке.
- Тебе не холодно? - спрашивает она.
Говорит она тихо, но девушка, работавшая с глухими, отлично умеет читать по губам. Она отрицательно качает головой.
- Немые, что ль? - обращается бабка ко мне.
Я показываю на свое ухо, прикладываю к нему ладонь, давая понять, что со слухом у меня проблемы.
- А-а... - неопределенно произносит она. - Глухонемые, стало быть... Есть хотите?
Я отрицательно мотаю головой, снова указываю на сделанную надпись.
Она кивает.
- В избу-то зайдете?
«Нет» - машу я.
Она с минут рассматривает Анну, меня. Потом качает головой и скрывается в доме.
Возвращается с двухлитровой пластиковой бутылкой воды, протягивает мне.
- Это не вас солдатики-то искали? - громко произносит она, так, что я слышу.
Я вопросительно гляжу на нее, Аня неуверенно жмется к моему плечу.
- Чего глазеешь? - недовольно произносит бабка. - Козлик солдатский приезжал, часа три назад. Говорят, два умертвия из лагеря сбежали, парень и девка. Опасные, говорят. Убивцы, говорят... Вы это?
Я киваю утвердительно.
