зимний день. Снял с себя синие клетчатые трусы, стащил с себя через голову футболку и бросил всё это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И ещё раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему ещё не надо было бриться.
Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нём самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и он плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели. Он думал и о других способах уйти из жизни, но отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, он остановился на самом подходящем из них - для него.
Он шёл, почти плыл к бюро, всё также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив всё, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить его матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что он с радостью ушёл из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учёбы он был отличником. Он посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.
В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была его другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошёл в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран. Он терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.
Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чём не думал и ни о чём не сожалел, словно он был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро он влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и её тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нём. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», - он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берёг покой своей семьи, но он без сожаления вычёркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»
Он потянулся к лезвию, но не смог к нему прикоснуться.
Он уставился на маленький стальной прямоугольник, в котором отражалась белизна потолка.
Его палец, наконец, коснулся лезвия, но оно словно приклеилось к ванне.
Он знал, что не сможет это сделать.
Не сейчас. Не сегодня. В конце концов, сегодня был не самый подходящий день для этого акта.
В темноте одного из углов ванной у него замерцало в глазах. В этом сумрачном мерцании он разглядел лицо Брата Лайна. Почему он должен уйти один, оставляя на этом свете живым Лайна?
Он отдёрнул руку от лезвия.
Утомленный и истощенный он знал, что должен потерпеть своё никчёмное существование ещё какое-то время.
И он остался в ванне и плакал до тех пор, пока вода совсем не остыла.
Во время собраний «Виджилса», во дворе, на ступеньках парадного входа школы или просто прогуливаясь по территории школы, Арчи никогда не терял самообладания и всегда всё держал под собственным контролем. Единственным местом, где он не владел собой, хотя и никому в этом не признавался, был кабинет Брата Лайна. Лайн никогда не вызвал его к себе «на ковёр» без особой на то причины, и Арчи каждый раз шёл на встречу с ним, заранее готовясь к защите от очередных неожиданных сюрпризов с его стороны. Нельзя сказать, что он нервничал, но обычно Лайн не прилагал особых усилий, чтобы кого-нибудь вывести из себя.
Некоторая неуверенность овладела Арчи, когда он переступил порог кабинета директора, но он не мог себе позволить хоть как-то это показать. Он вошёл, сел без какого-либо приглашения и ссутулился на стуле, приняв позу «чего тебе ещё от меня надо?».
Лайн взглянул на него с неодобрением, но ничего не сказал. Они смотрели друг на друга. Это была их старая игра, которую всегда нужно было играть. И вот, наконец, Лайн отвёл глаза в сторону. Он выдвинул на себя центральный ящик стола и извлёк из него белый конверт. Его тонкие, изящные пальцы открыли конверт и извлекли оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Он развернул его, поднял глаза на Арчи.
- Ты об этом что-нибудь знаешь?
- О чём? - тревожно спросил Арчи.
Лайн показал ему лист бумаги. Арчи медленно протянул руку и взял его из рук Лайна, и он специально не спешил, хотя его душило любопытство. Какое-то мгновение он держал на ладони этот лист бумаги, а затем начал читать накарябанные на нём слова:
Буквы были написаны синей шариковой ручкой. Они были неуклюжи и чередовали наклон то влево то вправо, словно автор записки был пьян, или рука по какой-то другой причине ему не подчинялась, или же ему было нужно, чтобы его почерк был неузнаваем. Пока глаза Арчи медленно перебирали каждую букву, в его сознании проскочило слово:
«Предатель».
Впервые за все его годы в «Тринити», появился предатель. О, попадались вполне предсказуемые враги: упрямцы, такие как Рено или животные, такие как Джанза, парни, которые были непокладистыми, робкими или те, кто сопротивлялся, но среди них никогда не было хвастунов, оборотней или предателей. Никто и никогда ещё не предупреждал директора школы. Это было полное предательство, потому что учащиеся, даже те, кто боялся и ненавидел «Виджилс», понимали, что «Виджилс» был на их стороне. Их общим врагом была сама «Тринити», учительский состав и директор школы, будь то Брат Лайн или кто-либо ещё на его месте. По самой своей природе учителя и ученики всегда были врагами. И никто никогда не вступал с врагом в сговор, что было худшим из худшего и удостаивалось всеобщего презрения. И трудно было вообразить, кто же это мог быть? Не просто кто-нибудь и не просто какой-нибудь ученик. Большинство из них были бы восхищены возможностью прогулять целый день. Большинству из них не было никакого дела до обиды епископа или школы, и им, вероятно, хотелось, чтобы что-нибудь такое случилось, чтобы очередной вся эта скучная школьная рутина разбилась вдребезги. Так кто же?
Он поднял глаза, чтобы найти пристальный взгляд Лайна. Более чем пристальный - мрачный и наполненный презрением взгляд.
- Я не могу этого допустить, Арчи. Твои дурацкие шутки здесь в школе наряду с твоим глупым детским поведением - это одно. Если твои товарищи учащиеся недостаточно осведомлены, чтобы не потворствовать тебе, то это хорошо. Пока это только их проблема, но не моя, - нагнувшись вперед, он
