по мнению
George, одними и теми же фундаментальными закономерностями. О какой-либо специфической функции сознания при такой нивеллирующей трактовке говорить, конечно, не приходится.
В чем же заключается неправильность этого характерного для современной нейрокибернетики общего подхода? Эта неправильность выступит отчетливо, если мы вспомним своеобразное положение, создавшееся в современной психологической теории сознания.
Тенденция нейрокибернетики к исключению представления о сознании из круга используемых ею «операциональных» рабочих категорий основана, естественно, на определенном истолковании этого понятия. Это истолкование обычно не формулируется наиболее убежденными сторонниками изгнания идеи сознания (например,
Uttley). Оно скорее молчаливо ими подразумевается. Но его легко понять и надо согласиться, что, если оно принимается как исходное, то, действительно, трудно что-либо возразить против скептических выводов, к которым приходят его адепты. Дело заключается, однако, в том, что эта некритически усвоенная нейрокибернетикой концепция сознания, являясь традиционной для определенных направлений западноевропейской психологии, оста ется вместе с тем глубоко ошибочной.
Эта концепция, логично приводящая к эпифеномена- листической трактовке сознания, хорошо охарактеризована А. Н. Леонтьевым: «Выдавая сознание классового человека за вечное и общечеловеческое, буржуазная психология изображает его как нечто абсолютное — бескачественное и 'неопределимое'. Это особое психическое пространство ('сцена' по
Jaspers). Оно является, следовательно, только 'условием психологии, но не ее предметом' (
Natorp). 'Сознание, —писал
Wundt, — заключается лишь в том, что мы вообще находим в себе какие бы то ни было психические состояния'. Сознание психологически представляет собой с этой точки зрения как бы внутреннее 'свечение', которое бывает ярким или помраченным или даже угасает совсем, как, например, в глубоком обмороке» [52, стр. 283—284]
Очевидно, насколько такая трактовка сознания отлична от упоминавшегося выше понимания сознания как «осознания субъектом объективной реальности» (С.
Л. Рубинштейн), как «знания о чем-то», что «как объект противостоит познающему субъекту», как качество психики, возникающего у человека лишь постольку, поскольку он выделяет себя из внешней среды, становится способным воспринимать свои переживания как данность, не тождественную окружающему его миру материальных предметов. А. Н. Леонтьев в точных выражениях определяет основную черту этого неэпифеноменалистического понимания. Она заключается в том, что «действительность открывается человеку в объективной устойчивости ее свойств, в ее отделенности, независимости от субъективного отношения к ней человека, от наличных его потребностей или, как говорят, 'презентируется' ему. В факте такой 'презентированности' собственно и состоит факт сознания, факт превращения несознательного психического отражения в сознательное» [52, стр. 285].
Таковы две противостоящие друг другу концепции сознания. И если из первой действительно следует, что сознание это гораздо скорее «условие» всякого психологического исследования, чем его «предмет», что ни на какое регулирование психических явлений сознание не вправе претендовать, поскольку ничего нового в динамику этих явлений осознание последних не приносит, то вторая вынуждает к выводам прямо противоположного характера.
Основное обстоятельство, всю серьезность которого явно недоучитывают
Uttley,
George и другие авторы, предлагающие исключить представление о сознании из числа категорий, необходимых для построения адекватной теории работы мозга, заключается в том, что
глубоко влияет на все последующее развертывание мыслительной активности и поведения. Психологический анализ позволяет без особого труда определить и условия, которые способствуют такому «презентированию» действительности на основе ее осознания: эти условия в первую очередь связаны с возникновением каких-либо неожиданных препятствий в гладком развертывании целенаправленного действия, с трудностью выполнения последнего («закон Клапареда»). Осознание, т.е. процесс, основанный на «презентировании», выступает поэтому как своеобразное средство экстремальной регуля ции мозговой деятельности, т.е. регуляции в чрезвычайных условиях, при которых другие, менее эффективные средства управления мыслительными операциями и поведением оказываются недостаточными.
При такой интерпретации, естественно, возникает вопрос: что же именно придает осознанию и неразрывно связанному с ним «презентированию» действительности эту способность оказывать мощные регулирующие воздействия на мозговую активность? Отвечая на этот вопрос, мы вновь касаемся, быть может несколько неожиданно, представлений, характерных для нейрокибернетического направления.
Когда А. Н. Леонтьев впервые применил представление о «презентированности» действительности, как о характеристике осознания, по-видимому, только традиции словоупотребления помешали ему подчеркнуть близкое отношение этого представления к идее «моделирования», широко вошедшей в обиход психологии и неврологии в несколько более позднем периоде[58]. Вряд ли требует особых разъяснений, в каком смысле при отражении, сопровож даемом «презентированностью» действительности субъекту, мы сталкиваемся со своеобразным «удвоением» картины мира (А. Н. Леонтьев). При таком отражении содержанием последнего становится не только объективная действительность как таковая, но и
переживание отношения к этой действительности,
противостоящее как более или менее ясно осознаваемая субъективная данность тем элементам внешнего мира, которые это переживание непосредственно вызывают.
Переживание этого отношения приводит к созданию аналога (или «Образа») объективной действительности не отождествляемого, однако, субъектом с последней и выступающего для сознания как своеобразная «модель» мира предметов. Использование этой модели в процессе регулирования поведения позволяет получить все те неисчислимые преимущества, которые возникают, если непосредственному управлению каким-либо процессом предшествует фаза предварительной наметки этого управления на более или менее точной копии, «слепке», «модели» предстоящих реакций. Перефразируя
Valensin, можно поэтому сказать, что человек стал неизмеримо бо
гаче в своих возможностях
воздействия на мир, после того, как он оказался в состоянии не только воспринимать, мыслить и чувствовать, но и сознавать, что он есть существо, которое воспринимает, чувствует и мыслит.
Очень показательным для состояния современной дискуссии об активной роли сознания является то, что сходн
ое понимание прйчйн и механизмов этой роли и, следовательно, какой-то отход от скептической позиции
Uttley и др. можно встретить и в рамках самой нейрокибернетической литературы. Мы упомянули выше (§14) о работах по теории управления, в которых подвергается анализу возможность для саморегулирующейся системы дать ответ на вюпрос о вероятном исходе эксперимента, без того чтобы последний был фактически этой системой поставлен. Как указывает
Minsky, такой ответ может быть получен только от какой-то подсистемы, которая находится внутри саморегулирующейся системы и выступает как модель взаимоотношений последней и внешней среды. Если информация, полученная от такой подсистемы, может повлиять на процессы, разыгрывающиеся на общем выходе всей конструкции, то перед нами возникает своеобразная картина автомата, деятельность которого регулируется на основе «презентироваиности» ему не только совокупности внешних воздействий, но и информации, по ступающей от его собственной поведенческой «модели». По полушутливому замечанию
Minsky, подобный автомат, располагая знанием внешнего мира и «самого себя» и корригируя свою деятельность, направленную на внешний мир, на основании данных «интроспекции» должен был бы различать в себе уровень «тела» и уровень «духа» и был бы вынужден энергично сопротивляться указанию на то, что он вопреки всему остается только неодушевленным роботом [125].
Вы читаете Проблема «бессознательного»