...То же самое торопливое бормотание я услышу два дня спустя, когда, гуляя по городу после окончания работы, встречу ее на улице. Тсс... Тсс... Мистер... Уокаемеанаа?[8]Я рад встрече: как-никак она - моя первая пациентка в Эльмине. Вернее, не она, а ее двухлетний Айзек, которому я с торжественным видом выписывал рецепт на таблетки от малярии. Теперь Айзек спит в цветистом платке у нее на спине, а еще двое - мальчик и девочка - шлепают рядом. И теперь, следуя за мной по всему городу, она будет повторять одно и то же - сначала весело, потом все более уныло и неотвязно, в то время как я буду улыбчиво делать вид, что не понимаю, хотя что уж тут непонятного: Айзек три дня ничего не ел, эком дэ но паа[9], вот она и просит мистера помочь, предлагая взамен “услуги”... Но я буду цепляться за свое непонимание, буду врать себе, пока наконец не сдамся и не попытаюсь откупиться от стыда несколькими купюрами. Но, получив деньги, она не исчезнет, а наоборот - еще настойчивей станет тянуть меня куда-то домой, где ждут обещанные услуги. И тогда я шарахнусь от нее: “Дээби, дээби, менхийя...”[10], и внезапно проснувшийсяАйзек дернется от мушиного укуса, чудом удерживаясь в наспинной люльке.
Клиника, где я оказался в качестве врача без границ, находилась по адресу: Трансафриканская магистраль, дом три. Дом четыре принадлежал семье Обенг, у которых я, как и другие волонтеры, приезжавшие до меня, снимал комнатушку - с доплатой за наличие вентилятора и кровати. Остальные дома, расположенные вдоль этой тихой улицы с громким названием, не были пронумерованы, так что любой из них мог бы запросто стать первым домом на Трансафриканской магистрали, если бы хозяевам взбрело в голову обзавестись соответствующей табличкой. Но вопрос о первенстве не интересовал домовладельцев; на тесно сгрудившихся жилищах красовались вывески иного толка. Парикмахерская “Иисус”. Магазин электротоваров “Сила Господня”. Травяная аптека “Бог в помощь”. Каждая лачуга размером с дачный сарай служила одновременно жилым домом и помещением для бизнеса, торговой точкой. Вся улица (да что там улица - весь город, а то и вся страна) выглядела как одна бесконечная барахолка или коммунальный коридор, где что только не выставлено на всеобщее обозрение. Чего только не увидишь среди сугробов хлама по краям грунтовой дороги - от нижнего белья до холодильников; от картонных колонн и прочей бутафории, выкрашенной под мрамор, до завернутых в банановые листья батончиков кенке[11]; от облицовочной плитки до лупоглазых автомобильных передков, похожих на отрубленные головы океанских чудищ.
Разрыв между вывеской и действительностью мог быть сколь угодно велик. Так, над входом в хижину, крытую плетенкой из пальмовых листьев, могло быть крупно выведено “Автопарк” или “Библиотека”. Название ни к чему не обязывает, обязательно лишь воззвание. Бензоколонка “Аминь”, продмаг “Аллилуйя”. “ДжеНьяме”[12]. “Эньемаходэйн”[13]. В рыбацком городке Эльмина, насчитывавшем около двадцати тысяч жителей, действовало более сотни церквей - и всего одна поликлиника.
Каждое утро начиная с семи часов женщины, навьюченные больными детьми и предметами розничной торговли (дитя - на спине, товар - на голове), занимали очередь у окошка регистратуры. К половине девятого очередь превращалась в толпу, и те, кто еще час назад стоял в двух шагах от цели, незаметно оказывались в задних рядах. Оттесненные внезапным наплывом, они вставали на цыпочки, чтобы издали заглянуть в недосягаемое окошко. Убедившись, что в окошке по-прежнему пусто, издавали причмокивающий звук, выражавший крайнее недовольство. “Куафье! Эдьен на уоономджуэне хо? Уовоаниву? Уово kommon sensa?”[14]
Фельдшер Бен - тот, что толковал мне про “марлярию” - испарился в первый же подходящий момент, бросив с порога заведомое “мебасеэсеи”[15]. Только его и видели. Теперь я делил кабинет с тетушкой Бретой, молодящейся толстухой с безостановочной мимикой и волосами, заплетенными в мелкие косички. Медсестра с тридцатилетним стажем, Брета вышла на пенсию три года назад, а еще через год вернулась в клинику на добровольных началах.
- Врачей-то у нас нет, - объясняла она, виновато разводя руками.
- То есть как нет?
- А вот так. Нету, и всё. Одни фельдшера да медсестры. Нам еще три года назад обещали прислать доктора из Кейп-Коста, до сих пор ждем. Ну вот, теперь зато ты приехал.
- Это что же, я единственный врач на всю Эльмину?
- Ампа, папa. Уонкоаа[16].
Мы сидели за одним рабочим столом, друг напротив друга, и тянули медкарты из общей стопки. Основная часть доставалась Брете: за то время, которое требовалось мне для осмотра одного пациента, Брета успевала осмотреть пятерых. Иногда она обращалась ко мне за консультацией.
- Папa!
- Тетя Брета!
- Имеется пациент со свинкой... Амоксициллин?
- Почему амоксициллин? Зачем?
- Амати но...[17]
- Но ведь свинка - вирусное заболевание.
- А-а... Ну и что тогда, артеметер[18]?
Время от времени до окружной администрации доходили слухи о печальных последствиях бретиной “терапии”. Однако, администрации было недосуг разбираться, а сама Брета сокрушалась, но не теряла веру в свое призвание. Все, чего ей недоставало по части медицинских познаний, она добирала воспитательской работой. Гроза чумазых школьников, вечно врывавшихся в кабинет без почтительного “мепаачеу”[19], и нерадивых мамаш, вечно обращавшихся за помощью на три дня позже, чем следовало, Бретанравоучительствовалаurbietorbi[20], то и дело срываясь на крик, стуча кулаком по столу или хватаясь за стоявшую рядом швабру. Разумеется, в этих эскападах было немало игры на публику, но рано или поздно поборница чистоты нравов и вправду выходила из себя, распалялась не на шутку - зачастую без всякого повода. “Буэуэнумнэкаса!”[21], - орала Брета, отчего страдавшая заиканием школьница заикалась еще больше, а ее подбородок, отчаянно дергавшийся в речевых потугах, дрожал всё мельче - вот-вот заплачет.
- Тетя Брета, хватит!
- Извини, папa, не хотела тебя пугать.
В те благословенные минуты, когда Брета не бушевала и не выставляла провинившихся пациентов за дверь, она преимущественно жевала. “Бретадье, опэлайф, одинэнум”[22], - подтрунивала медсестра- практикантка Абена, которая и сама-то была всегда не прочь подкрепиться. Каждое утро, пока долготерпеливая очередь виляла растущим хвостом перед окошком регистратуры, эти двое запирали дверь кабинета и с церемониальной неспешностью выставляли принесенный из дому завтрак: оладьи из бобовой муки или пряную кашу со странным названьем “Том Браун”. По пятницам Брета стряпала также “брибисоронко”[23], а однажды - по случаю дня рождения Абены - приготовила даже праздничное “ато” из толченого ямса с пальмовым маслом, яйцом и вяленой рыбой: ганский эквивалент именинного пирога. Извлекая из сумки многочисленные кульки и промасленные свертки, она превращалась в сущую Пульхерию Ивановну: казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем закармливать нас с Абеной своими деликатесами. “Фа какрабио, папа, вунхубрибьятэсэуэиуо Америка, о-о...”[24]
Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме, - в точности, как переход на другое время. Все происходит в несколько замедленном темпе, фиксируется отчасти. Ты идешь по улице или сидишь в придорожномчоп-баре среди людей, вокруг которых клубится туман непонятной речи. Ты привыкаешь к этой пелене, постепенно перестаешь ее замечать и поэтому не сразу понимаешь, в чем дело, когда однажды в пелене обнаруживается прореха, внезапный участок ясности.
Кажется, весь фокус в том, чтобы заучивать не отдельные слова, а целые пласты речи. Запоминать и воспроизводить непривычную для европейского уха просодию; обживаться в пространстве тонального языка, где “мо!джа” означает “кровь”, а “мо!джа!” - “вы оставили”. Осваивать диалоги, сплошь состоящие из поговорок. Увлекательный мир идиом. Взять хотя бы телесные фразеологизмы, которые используются здесь для обозначения абстрактных понятий, составляют основу словообразования. Существительное “анидасоо” (“надежда”) происходит от выражения “Мэни да со сэ”, означающего “Я надеюсь, что...”, а в
