дословном переводе - “Мои глаза легли на то, что...” Слово “анивуо” (“стыд”) - от “Мэниаву” (“Мои глаза умерли”, то есть “Мне стыдно”). Таким образом, стыд - “мертвоглазье”. Смелость - “тяжелогрудье”, жадность - “горькобрюшье”, печаль - “забывчивосердье”. Мировосприятие проступает сквозь повседневную речь, как монетный профиль - сквозь штриховку на тетрадном листе.
Этот опыт адаптации у меня - третий по счету. В одиннадцать лет я эмигрировал с родителями в Америку, в двадцать один - отправился корчить из себя свободного художника в Париж, а сейчас мне тридцать один. Никакого корня тут не извлечь - разве что узнаваемость ощущения, связанного с погружением в новый язык. Точнее сказать, в безъязычье.
2
Фельдшер Бен не вернулся ни через два дня, ни через три недели. Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого. Припоминали или воображали, что припоминали, будто накануне отлучки Бен кого-то о чем-то предупредил. То ли, что едет в Кумаси проведать племянника, то ли, что решил вернуться в родную Нигерию. Во всяком случае, рассуждали коллеги, если б случилось неладное, нам бы наверняка уже было о том известно.
Как бы то ни было, следы медицинской деятельности Бена, ни в чем не уступающей знахарству тети Бреты, продолжали обнаруживаться повсюду. Так, однажды утром приемная огласилась победоносным кличем “Эбэуоммофра!”[25] и на мой стол легла “путевка в жизнь” в виде замусоленной справки из центральной лаборатории Такоради-Секонди. При ближайшем рассмотрении справка оказалась свидетельством о высокой оплодотворяющей способности ее обладателя. “Семенная жидкость в норме”. Заключение размашистым почерком.
- Что ж, это прекрасная новость. Скажите, а у вас были причины подозревать обратное?
- Мепаачеу, аанэ[26]. Понимаете, мы с женой три раза делали ребенка, и все три раза был выкидыш. Мы подумали, что это “окобайе”[27], так что, когда у нас родился Кофи, мы сделали надрезы, как положено. Но Кофи мы тоже не удержали, он умер через неделю, а в следующий раз опять был выкидыш. Тогда мы пошли к доктору Бену, и он направил меня на анализ... Ньяме адом[28], Ньяме адом, теперь все будет хорошо.
Историй было много, одна абсурдней и трагичней другой - сплошное раздолье для новоиспеченного медика, желающего почувствовать себя спасателем и экспертом. Врач без году неделя, я с удовольствием приноровлялся к интонации просвещенного “большого брата”.
- Тетя Брета!
- Папa!
- Вчера вечером к нам поступил пациент по имени Джозеф Обимпэ. Вот его медкарта. Вы принимали этого пациента?
- Принимала, папa.
- Интересный случай. Годовалый ребенок отправил в рот целую упаковку родительского слабительного. Со всеми вытекающими последствиями.
- Точно, папa. Последствий вытекло много.
- Вот-вот. Мне казалось, в таких случаях первым делом ставят капельницу и вводят физраствор. Вы ввели физраствор, тетя Брета?
- Мепаачеу, доктор, в нашей аптеке не было физраствора. Но я дала ему метронидазол.
- Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Метронидазол - антибиотик, его назначают при кишечных инфекциях. Разве у нашего пациента наблюдаются признаки кишечной инфекции?
- Наблюдается понос... Уакотойлет.
- Но ведь мы-то знаем, из-за чего “уакотойлет”. Знаем, тетя Брета?
- Знаем, доктор. Из-за слабительного.
- Так с какой стати мы прописываем ему метронидазол?!
Тетя Брета виновато улыбалась. БретаОдоом, годившаяся мне в матери, не обижалась на мой начальственный тон и не напоминала о том, что не дале как на прошлой неделе я пропустил язву Бурули, приняв ее за ожог... Все они улыбались, признавали свое невежество, благодарили приезжего доктора за преподанный урок. И продолжали упорно верить в то, что малярия вызывается избыточным употреблением в пищу маниоки, а вовсе не плазмодиевой инфекцией. Продолжали направлять на анализы семенной жидкости и прописывать метронидазол. “А ведь соглашаются же, благодарят... Прикидываются дурачками. А на самом деле, это они нас держат за дураков, - заключил врач-педиатр из Канады, с которым я разговорился однажды в автобусе по пути из Аккры. - Ничего не меняется и никогда не изменится...”
Но канадец ошибался. В их готовности благодарить и соглашаться не было ни тени лукавства. Однако то, что белокожему представляется содержанием, для африканца - всего лишь форма. То, что кажется неизменным, может измениться в любую минуту самым непредвиденным образом. Незащищенность - руководящий принцип, фундамент, на котором строится жизнь со всеми ее поверьями и вековой инертностью. Это свойство климата, изначальная данность окружающей среды. Аборигены Эльмины продолжали гнуть свою линию, потому что, поменяв одно, надо было бы поменять и все остальное, и никакой заморский светоч не смог бы дать им гарантию, что столь кардинальные изменения приведут к улучшению, а не наоборот.
После работы я шел гулять по поселку, останавливаясь у каждой хижины, откуда меня окликали по имени полузнакомые люди.
- Ий, доктор Алекс! Вукохэ? Уопэадидибриби? Уопэсэмепамадьеамауо?[29]
Никто не одинок, все охвачены заботой и сплетней. Никогда не запираемые двери лачуг выходят в общий двор, где женщины стряпают еду на углях или стирают нарядные платья в сточных канавах. Пятилетние дети таскают младших братьев-сестер на спине, и никто не боится отпустить ребенка гулять одного, потому что весь мир состоит из родни, из дядюшек и тетушек, всегда готовых прийти на помощь (или отшлепать чужое дитя, как собственное, если дитя нуждается в воспитании)... При этом потомство заводят “с запасом” - из расчета, что выживут не все, дай Бог, если половина. Что ни день, из близлежащих селений слышится узнаваемый клич говорящих барабанов: “Ммара! ммара!” Барабаны предупреждают мертвых, что среди них произойдет рождение...
В одной из хижин мне сшили африканский костюм, в другой - рубаху и батакари[30]. Радушные хозяева угощали супом из улиток абунобуну, супом из окры, супом из земляных орехов. После трапезы гостя принято приглашать в дом для подробных бесед о том, о сем; в моем случае - для обоюдной вежливости и неловкого молчания. Уставясь в тарелку с супом, я думал о той Африке, которую выбрал себе в качестве мечты чуть ли не на первом курсе мединститута. О мечте, притягательной своей несбыточностью; устремленной в неведомое пространство... И вот я здесь.
Базарная площадь в преддверье джуа[31], утреннее столпотворение: женщины с грудными детьми, проповедники и колдуны, козы, куры, прочая живность. Посреди площади, прямо на земле лежат мальчик и девочка. “Доктор Алекс, бра ха!” - одна из торговок подзывает меня и показывает на детей. Что-то с ними не то - не взглянешь, доктор? Слезящиеся полузакрытые глаза, учащенное дыхание, толстый оранжевый налет на языке... Куда смотрит их мать? - Не мать, а матери, они у них разные. - От базарной толпы отделяются две женщины с товарными подносами на головах.
- Сколько времени они у вас так лежат?
- Мепаачеу, ннаммьенса. Эйебонэ?[32]
- Да, очень серьезно. Эсесэмоко клиник сеэсеи ара. У меня сейчас срочный вызов, но я вернусь не позже, чем через час, и буду ждать вас в приемной. Слышите, я буду ждать вас в клинике через час. Эйебонэпа-па-па-па-па-па![33]
- Ибэба, ибэба[34], - энергично кивают женщины. Скорее всего, не придут.
Прежде чем вернуться в клинику, мы с Абеной должны нанести визит в цирюльню на противоположном конце площади: это и есть мой срочный вызов. Пятнадцатилетняя девочка, подмастерье парикмахерши, жалуется на маточное кровотечение... Сегодня утром у нее случился выкидыш, после того как тридцатидвухлетний сосед, от которого она и забеременела, переусердствовал, удовлетворяя свои мужские потребности. Повитуха применила “народное средство” - видимо, что-то вроде спорыньи, - но кровотечение не прекратилось, и старшая парикмахерша, озаботившись здоровьем подопечной, послала за доктором. В
