себе. По краям аллеи горят пни, гнилушки. Мне кажется, это места Гоголя. Мгновение, и раскроется река, и выбегут, резвясь, русалки, расскажут про трагедии монашек... И правда! Всплеснулось в реке, и кругами пошли волны к берегу. Густой туман медленно скользит по воде: живые русалочки в белом забираются, заползают на аллею, подкрадываются. Неприятно. Туман окутал деревья. Ничего не видно, сырой туман. Монастырь исчез. Почти бегом до ворот добежала. Спать. Старшина Горбунов увидал меня и начал отчитывать, почему удалилась из части.
После тумана на обочинах и прямо на дорогах растут грибы, маслята. Кругом монастыря лес. Питание плохое. Мне хочется грибов. Под деревьями великое множество их, но почти все червивые. Собираю да бросаю. Больше никаких грибов не растет. Смотрю, из свежевырытого песка торчат стопы ног, коленки. Вот рядом голова, руки, пальцы торчат. Это хоронили трупы, раздевая их. Бросила грибы и скорее в госпиталь.
Работы мало, занялись художественной самодеятельностью. 5 октября ставим водевиль «Мимолетное виденье». Ира Скопецкая играет квартирантку. Такая милая, с огромным бантом в волнистых волосах, в гражданском цветастом платье. Виктор Быкадоров, очень высокий ефрейтор из легкораненых (не первый раз в госпитале) играет инженера. Они очаровательны. Раненые смеются и аплодируют. Но вот послеоперационный солдат от смеха повалился. Швы разошлись, кровь льется из забинтованной раны, лицо бледнеет на глазах... Долго политрук, держа меня по стойке смирно, ругала при всех за самодеятельность. Раненые быстро разошлись. Мне запретили заниматься самодеятельностью.
Раненых на машинах отправляем в госпитали. Приказ нам погрузиться в эшелон. Днепровская операция. 22 октября 43-го года. I Белорусский фронт.
Глава XII.
Дорогами Белоруссии
Октябрь. Ночь темная, туманная, сырая. Часа три мы трясемся на госпитальных машинах в промозглой мгле. Настроение мерзкое. Машины остановились на краю деревни. Усталые мы слезаем с машин прямо в грязь. Деревня разбита и погорела. Все, где возможно и есть крыша над головой, занято уставшими войсками, прошедшими не один десяток километров перед наступлением. Дежурный разводящий развел руками: крыши для вас нет, не ищите. Но что же нам делать? Куда девать уставших санитаров из легкораненых? Скоро начнется наступление, пойдет поток раненых. Как надо просушить сапоги, шинели, отдохнуть!
- Есть большой дом, но там нельзя ночевать!
- Как нельзя? Крыша, стены, дверь есть?
- Есть! И стекла в окнах есть, но кого бы туда ни посылали, через три часа возвращаются, не поймешь что. Уходят в дальнюю деревню.
- Где же этот дом? Мы пойдем туда. С ног валимся, озябли.
- Попробуйте! Оружие есть? Вот через это поле, через ложбинку. На той стороне стоит один дом. Дороги нет, пойдете по полю.
Машины остались на краю деревни. Кто устроился в кабинах, кто под брезентом. А мы направились по вязкой пашне, еле передвигая ноги, скользя и подшучивая, мечтая о крыше над головой. Спускаемся в ложбину. Смотрим, на той стороне дом большой черный. Добрались до входа. Дверь отперта. В первой комнате полы разобраны. Санитары разошлись по комнатам; темно, тихо, никого нет. Закрыли дверь шестом, и все расположились во второй комнате. Мы с сестрой Валей пригрелись под сырой шинелью. Слышу тихую мелодию: как бы засыпаю, только беспокойство какое-то, а мелодия все громче и громче. Санитар спрашивает из темноты: «Лейтенант! Вы музыку слышите?» «И вы слышите? Откуда она?» «Не знаю!» Кто-то сказал из темноты: «Что-то тут нечисто! Душа болит, никогда так не было!» Все встали, прошлись по всему дому - никого. Ничего нет, только паутина цепляется в потемках и музыка не слышна. Опять все легли. И опять я слышу музыку, все громче и громче, все ярче и ярче незнакомая мелодия, никак не заснешь. Вздыхают, ворочаются, поругиваются. Что-то тревожное, жестокое, как будто воспоминание чего-то неизведанного, но такого близкого напоминает и терзает мозг. Валя сидит, не ложится. Спать все равно не можем. «Пошли к машинам?» «Может, кто-то спит?» «Да нет! Все не можем заснуть, такая тоска, что жизнь не мила. Да и в голову вся дрянь лезет: когда-то кошку убил, давно забыл, а сейчас тоска замучила...» Вышли на улицу. Темный дом просторный, стекла поблескивают. Кругом пашня, только у дома жухлая трава. Ночь сырая. Идем молча. Чем дальше от дома, тем легче на душе. Вот, споткнувшись и проехав по грязи, санитар пошутил и ему ответили шуткой. Небо чуть посветлело и стало теплее. Впереди силуэты машин. Нас встретил хриплый голос разводящего: «Что, обратно? Прибыли все? Говорил, что там чертовщина есть? Правильно?» «А давно это у вас?» «Как отбили деревню, третий день. А в хорошую ночь вроде огонек бродит по дому. Из нашего взвода посылали ребят - никого нет, тишина. А сели отдохнуть, задремали и вроде музыка начала играть, тоскливо стало. Все обшарили: никого, ничего. Ни пули, ни мины не берут. Деревня вся побита, а дом стоит. Вроде и не дом, а школа или больница, только мебели нет».
Чуть рассвело - команда «По машинам!», и опять мы мчимся. Приказ - в другую деревню.
А вот и река Десна. Деревня Бондаревка. Развернулись. Принимаем раненых. Вася Романов! Ранен? «По второму крещению! Я не один, там еще ребята есть, у вас лечились».
26 октября меня наказали за самодеятельность, направили в Городище, недалеко от Бреста, в газовое отделение. Встретила меня доктор. Молоденькая, только что окончившая ускоренный институт. Обход раненых окончен через полчаса. Последний раненый с забинтованной ногой. Отметка о трех разрезах по всей голени от колена до стопы сделана полтора суток назад дежурным хирургом. Улучшения нет, газовая гангрена, крепитация перешла на бедро, температуру высокая, состояние тяжелое. Я смотрю на доктора: «Как вы считаете, здесь нужна ампутация? Срочная или нет?» Доктор молчит. Смотрит на меня: «А вы видели, как делают эту операцию?» «Да! Я операционная сестра!» «Тогда мой ответ
