спальных мешках, еврейских паспортах, отравляющих газах и так далее и так далее. Малоприятные темы! Вот пример такого разговора обитателей Убежища с Яном.
Убежище: 'Мы боимся, что если немцы отступят, то захватят с собой все население Амстердама'.
Ян: 'Это невозможно, у них не хватит поездов'.
Убежище: 'Какие поезда? Думаете, нам вагоны предоставят? На своих двоих — вот наш транспорт!'.
Ян: 'Не думаю и не верю. Почему вы все видите в черном свете? Какой им смысл — тащить за собой всех горожан?'
Убежище: 'А ты забыл, что сказал Геббельс: если нам придется отступать, то мы плотно закроем двери за оккупированными территориями!'
Ян: 'Мало ли что они говорят?'
Убежище: 'А ты полагаешь, что немцы проявят милосердие? Они подумают: если нам погибать, то уж им — тем более…'
Ян: 'Довольно предсказаний. Я им все равно не верю!'
Убежище: 'Сценарий известный — не видишь опасности, пока она не приблизится вплотную'.
Ян: 'Вы все безнадежные пессимисты. Что толку в ваших прогнозах?'
Убежище: 'Мы уже достаточно испытали на себе — сначала в Германии, потом здесь… А что будет с Россией?'
Ян: 'Об этом никто ничего толком не знает. Возможно, русская и английская пропаганда так же все преувеличивают, как немцы'.
Убежище: 'Ничего подобного! Английское радио всегда говорило правду. Но даже, если что-то преувеличено, факты чудовищны — ты знаешь сам, что в России и Польше расстреляны и удушены газом миллионы невинных мирных людей'.
Больше не буду утомлять тебя подобными разговорами. Сама я совершенно спокойна и не поддаюсь панике. Я уже дошла до того, что мне безразлично, умру я или останусь в живых. Мир вполне обойдется без меня, а ход событий мы все равно изменить не в состоянии. Что будет, то будет, и я надеюсь на счастливый конец.
Анна.
Вторник, 8 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
Как я себя сейчас чувствую, трудно описать словами. В один момент мне хочется покоя, в другой — веселья. Но смеяться мы здесь разучились, я имею в виду — смеяться по-настоящему — так, что не можешь остановиться. Хотя сегодня утром мы с Марго неудержимо хихикали, как бывало раньше в школе.
Вчера вечером произошло очередное столкновение с мамой. Марго закуталась в шерстяное одеяло, но вдруг вскочила — она укололась булавкой!
Очевидно, мама воткнула ее в одеяло и потом забыла вытащить. Папа глубокомысленно покачал головой и пошутил насчет маминой рассеянности. Тут мама как раз вышла из ванной, и я сказала в шутку: 'Ты настоящая мать-злодейка'. Она поинтересовалась — почему. И мы рассказали о булавке.
Она тут же приняла высокомерный вид и ответила: 'Не тебе упрекать других в неаккуратности. Если ты занимаешься шитьем, то весь пол усыпан булавками. А кстати — вон там валяется маникюрный набор. Ты его никогда не убираешь на место!'. Я ответила, что набором вовсе не пользовалась, и тут вскочила Марго: оказывается, виновата была она!
Мама еще немного почитала нотации, но тут моя чаша терпения не переполнилась. Однако я лишь сказала: 'Я никого и не обвиняла в неряшливости. Почему мне всегда приходится отдуваться за других?!'
Мама не ответила, и чуть позже мне пришлось, как ни в чем ни бывало, поцеловать ее на ночь. Ах, наш спор был, конечно, пустяковым, но мне уже так все надоело!
Похоже, что сейчас у меня есть время на раздумье, и мысли все перебегали с одного предмета на другой, пока не остановились на папе с мамой. Их брак всегда был для меня идеалом: без ссор, даже без мелких размолвок, одно слово: гармония! О папином прошлом мне что-то известно, а то, что я не знаю, дополнила моя фантазия. Мне кажется, что папа женился на маме, потому что счел ее подходящей для себя женой. Хочу прибавить, что восхищаюсь мамой в этой роли: она никогда не выражала тени недовольства или ревности. А ведь для любящей женщины нелегко сознавать, что не она занимает первое место в сердце своего мужа. Мама знала это. Почему бы папе, собственно, не жениться на ней? Его молодость прошла, а идеалы разлетелись в прах. И что же получилось из их совместной жизни? Их союз — пусть и без ссор и разногласий — не назовешь совершенным. Папа ценит маму и любит ее, но не так, как надо в моем представлении любить! Папа принимает маму такой, какая она есть, часто сердится на нее, но не показывает виду, поскольку знает, что и она жертвует чем-то важным.
Папа далеко не всегда интересуется маминым мнением: он знает, что она часто судит предвзято, и преувеличенно негативно. Папа совсем не влюблен. Он, конечно, целует маму, потому что так полагается, но, например, никогда ее не погладит. Он смотрит на нее, как бы посмеиваясь или поддразнивая, но не с любовью. Да, маме приходится нелегко и, возможно, как раз в этом причина ее тяжелого характера, и чем дольше она живет, тем любовь от нее дальше и несбыточнее. Это терзает и мучает ее, ведь она любит папу, как никто другой, любит безответно — как это должно быть тяжело! А папа знает, что мама никогда не будет требовать от него больше чувств, чем он испытывает.
Получается, что я должна жалеть маму? Пытаться помочь ей? А папа? Нет, не могу. Ведь «мама» в моем представлении должна быть совсем другой. И вообще — как помочь? Она мне никогда ничего о себе не рассказывает, а я не задаю вопросов. Что мы знаем о мыслях других? Я не могу разговаривать с ней, не могу смотреть с любовью в ее холодные глаза — это немыслимо! Если бы она хоть в чем-то была ласковой, понимающей, милой или терпеливой мамой, то я попробовала бы приблизиться к ней. Но любить ее бесчувственную натуру, переносить насмешки — это с каждым днем все невозможнее.
Анна.
Суббота, 12 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
Солнце светит, небо голубое, и дует такой приятный ветер. Мне хочется, так хочется очень многого… Встреч с друзьями, откровенных разговоров, свободы. И возможности побыть одной. А еще хочется… поплакать! У меня такое чувство, будто что-то прыгает внутри, и я знаю, что слезы помогли бы. Но я не могу. Я ужасно неспокойная, хожу из комнаты в комнату, вдыхаю воздух через щелочку в окне, чувствую, как бьется сердце, как будто хочет сказать: 'Исполни, наконец, мои желания!'.
Думаю, что это из-за прихода весны, я чувствую ее всеми своими телом и душой. Я должна сдерживать себя, чтобы не показывать виду, что со мной происходит. Я в полной растерянности, не знаю, что читать, что писать, что делать. Только тоскую и мечтаю…
Анна.
Понедельник, 14 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
С субботы многое изменилось. У меня по-прежнему полно несбыточных желаний, но небольшая, совсем крошечная часть их исполнена.
В воскресенье утром я заметила (и не буду скрывать: к моей немалой радости), что Петер непрестанно на меня смотрит. Совсем иначе, чем раньше, не знаю, не могу объяснить, но мне вдруг показалось, что он вовсе не влюблен в Марго, в чем я всегда была убеждена. Я почти весь день старалась смотреть на него как можно реже, но если я это все же делала, меня охватывало такое замечательное чувство, какое испытываешь лишь в редкие мгновения.
В воскресенье вечером все, кроме меня и Пима, слушали радиопередачу 'Бессмертная музыка немецких мастеров'. Дюссель постоянно менял волны, что всех ужасно раздражало. Спустя полчаса Петер уже не мог сдерживаться и попросил Дюсселя прекратить это. Тот ответил надменно: 'Не надо мне указывать!'. Петер рассердился и продолжал настаивать на своем. Господин ван Даан поддержал его, и Дюссель вынужден был уступить. Вот и все.
Случай, казалось бы, пустяковый, но Петер был, по-видимому, задет не на шутку. Во всяком случае, сегодня утром, когда я что-то искала в книжном шкафу на чердаке, он подошел ко мне и стал рассказывать обо всем, что случилось. Я еще ничего не знала, поэтому оказалась благодарным слушателем, и Петер разговорился.
'Видишь ли, — сказал он, — я не так часто вступаю в спор, поскольку знаю, что все равно не найду нужных слов. Я начинаю запинаться, краснею, говорю вовсе не то, что хотел и запутываюсь окончательно. Так и было вчера: я знал, что хочу сказать, но растерялся, сбился, и это было ужасно. В прошлом у меня была плохая привычка: если я на кого-то злился, то пускал в ход кулаки вместо слов. Но так далеко не уйдешь. Вот ты говоришь людям то, что о них думаешь, потому я восхищаюсь тобой. Ты нисколько не смущаешься.
'Ты ошибаешься, — ответила я, — я тоже часто высказываю не то, что собиралась, к тому же, говорю слишком много и долго. Так что твои проблемы мне знакомы!'
'Может быть, но твое смущение никому не бросается в глаза, а ведь это очень важно. Ты не краснеешь и всегда выглядишь уверенно'.
Я про себя посмеялась над этими словами, но внешне оставалась серьезной, так как боялась сбить Петера и потерять его доверие. Я уселась на пол, обхватила колени руками и смотрела ему прямо в глаза.
Я очень рада, что не единственная в доме, у кого случаются припадки злости и раздражения. У Петера явно свалился груз с души, когда он выразил мне свое отношение к Дюсселю, не стесняясь самых крепких выражений и не опасаясь, разумеется, что я на него донесу. И мне было хорошо с ним: я почувствовала понимание с его стороны, что до сих пор испытывала только с подругами.
Анна.
Вторник, 15 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Этот пустяшный эпизод с Дюсселем получил продолжение — по его же вине. В понедельник утром торжествующий Дюссель подошел к маме и сообщил, что только что разговаривал с Петером. Тот якобы спросил его, хорошо ли он спал и прибавил, что извиняется за вчерашнее: он вовсе не имел в виду того, что наговорил. А Дюссель успокоил Петера, сказав, что и сам не воспринял услышанного буквально. Так что снова тишь да гладь. Я была потрясена, что Петер — при всей своей злости на Дюсселя и намерении стать смелее и решительнее — позволил так себя унизить.
Я не могла удержаться, чтобы не расспросить Петера, и выяснила, что Дюссель солгал! Надо было видеть Петера в тот момент! Жаль, что не было фотоаппарата. Его лицо выразило почти одновременно возмущение, ярость, растерянность и вопрос: что же делать. Вечером он с господином ван Дааном высказали Дюсселю свое недовольство, но очевидно, не очень резко, так как сегодня состоялся осмотр зубов Петера.
