Тем не менее, они стараются общаться как можно реже.
Среда, 16 февраля 1944 г
Целый день мы не говорили друг с другом кроме нескольких незначащих слов. Слишком холодно, чтобы сидеть на чердаке, кроме того у Марго сегодня день рождения. В пол первого он пришел посмотреть на подарки и пробыл довольно долго, что на него совершенно не похоже. А потом я все же решила попробовать. Пошла на чердак за кофе для Марго (надо же позаботиться о ней раз в году), а потом поднялась за картошкой и, заглянув в комнатку Петера, спросила, закрывать ли мне за собой люк. 'Да, — сказал он, — только, постучи, когда вернешься, и я открою'. Я поднялась наверх и минут десять вылавливала картофелины из большой бочки, пока не замерзла, и не разболелась спина. Стучать я, конечно, не стала и открыла люк сама. Но Петер тут же услужливо подскочил и взял у меня кастрюлю.
'Как не искала, более мелких не нашла'
'А в большой бочке посмотрела?'
'Да, все там перерыла'.
К этому моменту я стояла на лестнице. Петер стал изучать содержимое кастрюли, которую он все еще держал в руках. 'Замечательная картошка, — сказал он, — мои поздравления!'. При этом он посмотрел так мягко и ласково, что меня словно охватило теплой волной. Я почувствовала, что Петер хочет сделать мне приятное: не умея красиво говорить, он выразил чувства взглядом.
Я его хорошо поняла и была бесконечно благодарна. До сих пор меня охватывает радость, когда я вспоминаю, как он смотрел!
Внизу мама сказала, что картошки недостаточно, и я снова пошла наверх. Зайдя к Петеру, извинилась, что опять его беспокою. Тут он поднялся, встал между стеной и лестницей и, схватив мою руку, попытался меня удержать.
'Я сам пойду, я и так туда собирался'.
Я ответила, что это совсем не нужно, тем более, сейчас мне не обязательно отыскивать маленькие картофелины. Он, наконец, отпустил меня, но когда я вернулась, снова открыл люк. Уже у двери я поинтересовалась: 'Чем ты сейчас занимаешься?' «Французским». Я спросила, могу ли я взглянуть на его учебник, вымыла руки и уселась на диван. Объяснила ему кое-что из французского, а потом мы разговорились. Петер сказал, что когда повзрослеет, хочет уехать в голландскую колонию — Индонезию — и стать там фермером.
Потом стал рассуждать на разные темы: о своем прежнем доме, черной торговле и о том, что он неудачник. Я подтвердила лишь, что он страдает комплексом неполноценности. Еще он говорил о войне: о том, что русские вместе с англичанами наверняка победят, а также — о евреях. Он сам предпочел бы быть христианином не только сейчас, но и после войны. Я спросила, хочет ли он тогда принять крещение, но этого он как раз не хотел. Все равно настоящий христианин из него не получится, впрочем, кто будет знать после войны, что он еврей? Эти слова меня больно кольнули. Меня всегда коробил в нем этот элемент нечестности.
Петер также заявил: 'Евреи всегда были и останутся избранным народом!'
Я ответила: 'Надеюсь, что эта избранность когда-то обернется и хорошей стороной!'. Потом мы очень уютно поболтали о папе, о жизненном опыте и еще о разном — не помню уже о чем. Я спустилась вниз только в пол пятого, когда пришла Беп.
Вечером он сказал что-то очень хорошее. Мы обсуждали одну кинозвезду.
Когда-то я подарила ему ее портрет, который с тех пор — уже полтора года — висит у него в комнате. И вот сейчас я предложила ему фотографии других кинозвезд.
'Нет, — сказал он, — оставим лучше все по старому. Я каждый день смотрю на это фото, и мне кажется, что мы друзья'.
Теперь я лучше понимаю, почему он так крепко прижимает к себе Муши. Ему просто не хватает тепла! Да, вспомнила, что он еще сказал: 'Я редко боюсь чего-то, разве что, болезней. Но эти страхи я преодолею!'.
Чувство неполноценности у Петера огромное. Он считает себя глупым, а нас, напротив, очень сообразительными. Если я помогаю ему с французским, он многократно благодарит меня. В следующий раз непременно отвечу: 'Да, прекрати эти излияния! Ведь ты, например, гораздо сильнее меня в английском и географии!'.
Анна.
Четверг, 17 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Сегодня утром я зашла к верхним, так как обещала госпоже ван Даан почитать вслух что-то из моих сочинений. Я начала с рассказа 'Сон Евы', который ей очень понравился. Потом прочитала отрывки из «Убежища». Госпожа смеялась от души. Петер тоже слушал и попросил меня читать чаще. Я решила тут же воспользоваться моментом, побежала за дневником и показала ему кусочек о Боге. Его реакция была довольно туманной: я даже не могу передать, что он сказал, во всяком случае, это не было впечатлением от прочитанного. Я объяснила, что на примере этих строчек хотела показать, что пишу не только о смешном. Петер кивнул и вышел из комнаты. Посмотрим, что будет дальше!
Анна.
Пятница, 18 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Если я теперь поднимаюсь наверх, то всегда, чтобы увидеть «его». Моя жизнь, несомненно, стала лучше — есть цель и радости!
Предмет моих симпатий живет в том же доме, что и я, поэтому можно не бояться соперниц, кроме Марго. Только не подумай, что я влюблена, вовсе нет!
Но я чувствую, что между мной и Петером зарождаются особенные дружба и доверие. Я использую любую возможность, чтобы зайти к нему, и между нами теперь совсем не так, как было раньше, когда Петер не знал, о чем начать разговор. Теперь он говорит без умолку, даже когда я стою в дверях, чтобы уйти.
Маме не очень нравится, что я часто хожу наверх. Она говорит, что я мешаю Петеру и должна оставить его в покое. Как будто я сама не разбираюсь, что к чему! Когда я поднимаюсь наверх, она провожает меня странным взглядом, а когда возвращаюсь, спрашивает, где я была. Как мне это надоело, не удивительно, что я испытываю к ней чуть ли не отвращение!
Анна Франк.
Суббота, 19 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
Снова суббота, и это говорит само за себя. Я почти час провела наверху, но с «ним» поговорила лишь мимоходом. В пол третьего, когда все отдыхали — кто спал, кто читал — я, завернувшись в одеяло, уселась внизу за письменным столом, чтобы позаниматься в тишине. Но вдруг мне стало так тоскливо, что я положила голову на руки и расплакалась. Я чувствовала себя безумно несчастной! Ах, если бы «он» пришел и утешил меня.
Только в четыре я поднялась наверх. А в пять собралась за картошкой в надежде встретить «его», но еще когда я причесывалась в ванной, он ушел в подвал к Моффи. Я решила помочь госпоже ван Даан и в ожидании, когда она начнет готовить, уселась с книгой в гостиной. Но вдруг опять почувствовала, что сейчас расплачусь, и помчалась в туалет, взглянув быстро по дороге в карманное зеркальце. Там я долго сидела просто так, рассматривая пятна от слез на моем переднике. Мне было ужасно грустно.
Я думала примерно следующее: я никогда не завоюю Петера, да у него и нет потребности в доверии. Наверно, я ему вовсе не нужна. Значит надо жить дальше без Петера и без дружбы. А может, и без надежды, утешения и будущего.
Ах, если бы я могла положить голову ему на плечо и не чувствовать себя больше такой одинокой и покинутой! Кто знает, может, я ему глубоко безразлична, и на других он смотрит таким же теплым взглядом. А я-то вообразила, что только на меня! О, Петер, если бы ты сейчас мог увидеть или услышать меня, но с другой стороны, я боюсь узнать горькую правду.
Позже я приободрилась и снова стала мечтать и надеяться, хотя все еще продолжала плакать.
Анна Франк.
Воскресенье, 20 февраля 1944 г.
Дорогая Китти,
То, что другие люди делают в течение недели, мы, здесь в Убежище, исполняем по воскресеньям. Когда другие в праздничных одеждах гуляют на солнышке, мы драим, моем и метем.
Не считаясь с любителями поспать, Дюссель встает, идет в ванную, потом вниз, снова наверх и моется целый час.
Камины включены, шторы приподняты и ван Даан отправляется в ванную. Одно из моих воскресных испытаний: наблюдать, лежа в постели, как Дюссель молится. Наверно, многие осудят меня, если я скажу, что это отвратительное зрелище. Нет, он не рыдает и вообще не проявляет сентиментальности, но четверть часа (целые четверть часа!) покачивается с носков на пятки и обратно. Туда-сюда, туда-сюда — у меня начинается головокружение, если не закрыть глаза.
Ван Даан свистит, ванная свободна. Наше семейство приподнимает сонные головы с подушек. Потом все происходит очень быстро. Мы с Марго занимаемся внизу стиркой. Поскольку там обычно холодно, натягиваем на себя брюки и надеваем на головы косынки. Между тем папа моется в ванной, потом наступает наша с Марго очередь, и вот, наконец, все готовы!
Завтрак. Об этом не буду распространяться: у нас и без того только и говорят, что о еде.
