машине… залы их роскошных апартаментов в Брюсселе… десерт после ужина в венском ресторане… И вдруг – отвратительная сцена в баре… мужланские, хамские манеры Робинса… Паршивец, когда же ты наконец отстанешь от меня?!.
Желая отвлечься, Ольга вновь взялась за перо: «Дорогая тетя Оля, добрый вечер!.. Извини, что-то я совсем расклеилась, и, вероятно, моя хандра не годится для переписки. Но очень уж хочется поговорить, да только не с кем… Недавно перечитывала Антона Павловича и наткнулась на такую странную его мысль: «Любовь – это или остаток чего-то, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь». И подумала, а не обо мне это сказано?.. Живу в постоянном ожидании чего-то хорошего. А оно так далеко…»
Ответное письмо из Москвы целую неделю оставалось на рабочем столе Ольги нераспечатанным. Она была в постоянных разъездах, наконец-то получив разрешение на выезды с концертами в американскую зону Берлина, а затем еще и в Австрию…
По возвращении домой, прочитав тетушкино послание, Ольга даже не сразу вспомнила, о чем она писала Ольге Леонардовне месяц или два назад. Изливала душу, жаловалась, что ли?.. Только какое отношение ее переживания имеют к стародавним чувствам тетушки к Антону Павловичу?.. Ей почему-то стало стыдно, как в детстве перед отцом…
«Ты пишешь о наших отношениях с Антоном Павловичем. Да, эти шесть лет, что я его знала, были мучительны, полны надрыва из-за сложившейся так жизни. И все же эти годы были полны такого интереса, такого значения, такой насыщенности, что казались красотой жизни. Ведь я не девочкой шла за него, это не был для меня мужчина, – я была потрясена им как необыкновенным человеком, всей его личностью, внутренним миром… Эти мучительные шесть лет остались для меня светом и правдой и красотой жизни…»
Ольга читала и тихо всхлипывала: спасибо, дорогая тетушка, за добрые слова, спасибо за то, что обошлась на этот раз без своих обычных наставлений и нравоучений… Но что же все-таки я ей писала?.. Или она просто угадала мои слезливые тревоги между строк?..
США, 1946–1955 годы
Другая моя идея – в этот раз для себя как актера (если я могу еще играть) – Вечный Жид. У меня есть много книг на эту тему… Испытав все муки и боли, Вечный Жид в конце концов придет к Христу; в этом и есть весь смысл истории.
Неожиданно крупные гонорары, полученные Чеховым на голливудской кинофабрике звезд, позволили ему приобрести нормальное жилище в Беверли-Хиллз.
«Наш домик небольшой, но уютный и чистый, – с радостью сообщала Ксения Карловна другу семьи Добужинскому. – Живем мы по моему характеру слишком тихо, никого не видим, так же, как в деревне, но у меня нет скотинки, и я очень скучаю. В смысле климата здесь для М.А. много лучше; всегда ветерок, прохлада и кругом очень много зелени, цветов, и, кроме того, и улица, и соседи на редкость тихи. Мы никогда никого не видим и не слышим. Бывает только Федя Шаляпин, но сейчас он в Нью-Йорке… Здоровье Мих. Алекс. немного лучше, но работы все еще нет…»
Чуть позже появилось у Чеховых еще и комфортабельное 6-комнатное бунгало в долине Сан- Фернандино, в местечке с милым для российского слуха названием – Резеда.
Именно здесь киноакадемик Чехов зажил тихой, размеренной жизнью на лоне природы в обществе жены, четырех терьеров и козы, вдали от светской суеты: «Смотрю на молодую зелень. Слушаю птиц. Вообще радуюсь бытию. Писание записок доставляет мне некоторое удовольствие (иногда большое), чтение, размышление и работа над антропософией… С годами появляется желание питать свою душу наиболее СОВЕРШЕННЫМ. Полуталанты уже перестают волновать. Перечитываю сейчас «Домби и сын» и наслаждаюсь каждой строкой».
А еще были Диккенс, Пушкин, Достоевский, Толстой – к их книгам он обращался постоянно. Но следил и за советскими литераторами, особо выделяя исторические романы Вячеслава Шишкова: «Емельян Пугачев» и «Угрюм-река». Это вот хорошо!»
Еще Михаил Александрович неожиданно для себя увлекся собирательством почтовых марок. Ужасно гордился своей коллекцией, самозабвенно копался в каталогах и справочниках. Ради обладания уникальной маркой он был готов на все, даже… на преступление. После посещения одной из выставок Чехов каялся перед своим «коллегой по несчастью», филателистом Клименко: «Я затрясся, как Скупой рыцарь, от восторга, жадности, непреодолимого желания… ну, что ли… украсть! Это такая красота и такие редкие экземпляры и такая полнота!..»
С не меньшей страстью Михаил Александрович занимался шахматами. Со всей округи он зазывал к себе почитателей этой древней игры, устраивал турниры. Наиболее достойных приглашал «на кофеек» и в кабинетной тиши часами разбирал с ними головоломные комбинации. Слыша мягкие упреки жены, доставал с книжной полки раритетное, уже изрядно потрепанное, первое русское руководство по шахматам 1824 года и с особой интонацией, пафосом цитировал: «Это единственная игра, которая сообразна с характером истинных философов, умом глубокомысленных, душ бескорыстных…» Посрамленная Ксения при этом смущенно смолкала, терялась, и вскоре у нее вошло в привычку, собирая мужа в очередную поездку, непременно класть в карман его пальто миниатюрные дорожные шахматы. А что еще ей оставалось делать?
«Ксения Карловна с корнями вырывает дубы! – со смехом и восхищением рассказывал Чехов Мстиславу Добужинскому. – До того она смешна, когда вступает в бой с природой и падает на землю, вытягивая какой-нибудь застарелый подсолнух, что я и описать вам не могу!»
Но упрямая женщина даже в одиночку все-таки привела в порядок их огромный участок и потом уже вполне профессионально занялась огородничеством и цветоводством. «Впрочем, более подробные сведения об этой удивительной женщине Вы найдете в «Войне и мире», – информировал потрясенный энтузиазмом жены маэстро актер «Фреддинька» Бергстрем.
Он мучительно переживал свое одиночество, в какой-то миг обнаружив, что рядом не осталось ни одного человека из тех, кто окружал его в детстве и юности. «В молодые годы, – вспоминал он, – думал я с ужасом о том, как было бы страшно потерять кого-нибудь из своих близких, и вот я потерял их все
Из-за пошатнувшегося здоровья Михаил Александрович ограничил свою творческую деятельность в основном преподавательской работой. У него появилось несколько групп в Голливуде, плюс частные ученики, среди которых ничем пока еще не выделялись будущие знаменитости, завтрашние кинозвезды мировой величины – Энтони Куин, Элизабет Тейлор, Клинт Иствуд, Юл Бриннер, Ллойд Бриджем, Мэрилин Монро, в конце концов!
Он один из немногих сразу рассмотрел в Мэрилин подлинный драматический талант и проклинал тех, кто эксплуатировал исключительно эффектные внешние данные актрисы, ее ярко выраженную сексапильность. После первого же неудачно показанного Монро этюда разгневанный мастер стукнул кулачком по столу и закричал:
– Вот видите, что эти кинематографисты с вами сотворили! Вам не нужно играть роли всяких секс-бомб! Вам следует работать над собой, работать над большими серьезными ролями, а не заниматься чепухой, демонстрируя свою попку и не менее восхитительные груди!..
Они начали репетировать Корделию из «Короля Лира», Грушеньку из «Братьев Карамазовых» и Елену Андреевну из «Дяди Вани». Целых три года Мэрилин брала уроки актерского мастерства у русского артиста и педагога. Ее благодарность выражалась весьма трогательно. Однажды молодая актриса вручила Михаилу Александровичу портрет президента Линкольна с откровенным признанием: «Он был моим идолом, теперь им стали Вы». А на Рождество, в праздник, который он особенно любил, Монро преподнесла учителю старинную икону Святителя Николая. Позже она вспоминала: «С Майклом Чеховым игра для меня стала значить больше, чем профессия, она становилась своего рода религией».
