Все, что продолжало удивлять Джейн. Не уже ли их родители не знали, что у детей могут быть от них секреты? Не уже ли, когда отец и мать были детьми, то не вели себя таким же образом? Или по мере взросления наступает амнезия, и особенности детства забываются?
Когда она потеряла ключ, то об этом она тоже промолчала, никому не сказала, хотя, наверное, Керен или Арчи могли бы ей помочь его отыскать. Главное, что нехватка ключа не выглядела слишком серьезной проблемой. Большую часть времени, когда Джейн возвращалась домой, кто-нибудь, как правило, был дома. Этот ключ всегда был костью в горле. Другого ключа от дома у нее было, как и от машины. Она брала уроки вождения, но за руль отцовской машины пока еще не садилась. Кодовый замок на школьном шкафчике… ключ от дома был у нее в кармане или в одном из отделений кошелька. Большую часть времени она о нем даже не помнила. Иногда ключ мог выскользнуть из кармана джинсов на стул. И когда она обнаруживала его нехватку, то для нее это еще не значило, что ключ потерян, а значит, она могла не торопиться докладывать о его потере, и не предполагать каких-либо деталей. В какой-то момент она полностью забыла о том, что у нее был ключ. Даже когда вандалы ворвались к ним в дом, то она никак не связывала это с потерей ключа.
— Джейн.
Это была мать.
Джейн не могла забыть, как отец отказывался смотреть на нее, продолжал игнорировать, будто она была изгнана из семьи. Когда, наконец, он на нее взглянул, то на его лице были глаза постороннего — чужака, который выдвинул ей обвинение. С того момента она осознала, что глаза не могут скрыть, кто и что ты есть на самом деле. Глядя в глаза отцу, она видела чужого ей человека, которого можно было бы встретить на улице или в офисе, потому что в тот раскаленный момент, человек, стоящий в гостиной, был точно не ее отец, можно было не сомневаться. Ее отец никогда бы так на нее не посмотрел, будто видел перед собой не дочь, а чужого человека. Немного позже, когда он произнес те ужасные слова и задал вопрос: «Ты дала ему ключ?», во взгляде матери не было того ожесточения, какое было у отца, в нем было удивление — необъяснимый дурман, смешанный с удивлением.
Или в ее глазах был страх?
Она быстро отвернулась, чтобы никто не видел ее глаз, и поспешила наверх по ступенькам. Из ее губ изошел стон. И Джейн подумала, что им бы стоило не спешить, выслушать ее объяснение произошедшего.
Она посмотрела на часы. У себя в комнате она просидела семь часов и тридцать две минуты. Она не поужинала, не посмотрела телевизор, не открыла книгу и не включала проигрыватель, чтобы послушать какую-нибудь пластинку. Последние часы она жила, будто отшельник или монах, который постится или соблюдает обет молчания. Первые два или три часа снизу не доносилось ни звука, даже не было слышно скрипа открывающейся или закрывающейся двери, или приглушенного звука телевизора. Даже телефон ни разу не позвонил. Затем первой к ней постучала в дверь мать, а следом отец.
Теперь снова за дверью была мать.
— Подумай, что ты делаешь, Джейн.
Она не ответила, но ее молчание спрашивало: «Что я делаю?»
— Ты наказываешь нас. Для чего-то ж ты это делаешь.
Они продолжали ее обвинять.
— Джейн.
Вернулся отец, его голос:
— Ты не выслушала нас до конца. Я не сказал, что верю тому парню. Я только спросил тебя, чтобы услышать твои собственные слова.
Он не спрашивал. Он сказал, что сказал тот парень — она дала ему ключ. Она никогда не забудет тех слов, тех глаз и того голоса, который ее обвинял.
— Мы знаем, что ты никому не давала ключ. И мы знаем, что ты бы такое даже и не задумала.
И теперь голос матери:
— Ты ведь потеряла ключ, не так ли? И боишься сказать нам об этом, потому что ты всегда что- нибудь теряешь. Правда?
Для нее, конечно же, не было секретом, что мать и отец все это время обсуждали сложившуюся ситуацию — внизу, на кухне, в гостиной, когда она была здесь у себя в комнате наедине со своей агонией.
Что она ненавидела больше всего на свете?
Разгром. То, что привело ее к такой ситуации. Подруги Пэтти и Лесли оставили ее, теперь отец стал чужим, и мать, которая присоседилась к нему — тоже против нее. Как она ненавидела их, тех безликих вандалов — Гарри как там его, который лгал и пытался в этот разгром вовлечь еще и ее.
Ни мать, ни отец, а они были врагами, они были причиной ее заключения здесь, у себя в комнате. Они стали причиной того, что произошло между ней и ее родителями.
Она подошла к двери, повернула ключ и открыла дверь. Перед ней были лица матери и отца, полные тревоги и заботы о ней, которую они, как могли, пытались выразить. В короткий момент времени они обнялись все втроем, прижавшись друг к другу щеками. Мать шептала: «Джейн… Джейн…», — что звучанием напоминало молитву, будто она вернулась из долгого путешествия. Отец плотно прижал ее к себе, будто, стараясь почувствовать контуры ее тела, чтобы убедиться в том, что это она.
Она не сопротивлялась их чувствам, позволив себе насладиться тесным кругом любви и тепла, но все-таки какая-то малая ее часть отказывалась понимать, как такое вообще может произойти снова.
— Мне жаль.
Это был шепот — мягкий и отдаленный, будто пришедший из далекой страны, с другой планеты.
— Кто это? — спросила она, удивилась и настороженно подумала, что чего-то не поняла. Почему-то этот голос был очень печальным: «Мне жаль…»
— Жаль о чем? Что вы сказали?
Она была дома одна. После школы. Когда зазвонил телефон, она автоматически сняла трубку, при этом ничего не подумав о том, кто бы это мог быть. В эти дни ей не звонил никто. Сам звонок телефона давно уже ей ни о чем не говорил и не возбуждал в ней никаких ассоциаций, особенно с тех пор, как она перестала сходить с ума от Тимми Киренса, или когда Пэтти и Лесли перестали быть ее лучшими подругами.
— Это Джейн Джером? — спросил все тот же ломающийся мальчишеский, лишенный дыхания голос, будто тот, кто с ней говорил, только что пробежал длинную дистанцию.
— Да, — ответила она. — Кто это? — легкая дрожь страха проявилась у нее в голосе. «Наверное, следует положить трубку». Момента вандализма в их доме страх все время выглядывал из-под поверхности всех ежедневных событий, будь то звонок в дверь, незнакомое лицо на улице или кто-нибудь, кто, ей могло показаться, смотрел на нее в упор в магазине или в автобусе. А теперь это был незнакомый голос в телефонной трубке.
Она уже собралась положить трубку, как некий знак поступил ей с того конца линии — знак, напоминающий те, которыми пользуются дети в конце долгого и трудного дня. И после этого знака все тот же голос, но ставший мягче, сказал:
— Мне жаль обо всем, что случилось.
Долгая пауза.
Внезапно удивившись, она посмотрела на телефон, будто на подсказку тому, кто не знает ответ на вопрос, заданный на другом конце линии. И, еще крепче прижав ухо к трубке, она услышала, как на том конце повисла трубка. Громкие гудки ворвались ей в ухо.
Ее дрожащая рука положила трубку на рычаг. Какое-то время она стояла около телефона, не двигаясь, не решаясь отойти, пытаясь собраться с мыслями. Ее мысли были перемешаны с событиями тех дней, будто ее мозг был на привязи и мог крутиться лишь вокруг одной и той же глупой мысли, но она не знала, как можно выразить то, что с ней произошло, что с ней уже произошло.
Она подошла к окну и ослепла от потоков солнечного света, ударившего ей в глаза. Ее состоянию больше соответствовал бы дождь, более подходящий ее мрачному настроению. Она отвернулась от окна, плотно обняв себя руками за грудь и устало глядя на каждую деталь мебели, стоящей у нее в комнате. Все
