— О, папа, — произнесла она.
«О, Папа» — без муки, без какой-нибудь интонации. «О, Папа». В этом звуке была лишь усталость, разбивающая всю мою жизнь на тысячи осколков, которые давно уже было не склеить. Так она обозначила все мое отступничество.
— В следующий четверг мы придумаем нечто совсем другое — дикое, нечто безумное. Возможно, мать позволит тебе съездить со мной в Бостон. Там есть, чем заняться.
— Не знаю, — она сказала. — Думаю, что в следующий четверг произойдет нечто особенное в школе. Подготовительный день. В пятницу — уже будет первое сентября.
— Но… — начал я, а затем остановился. Я собрался сказать: «Ты моя по четвергам». Но мне уже было ясно, что моей она не была — ни в четверг, ни в любой другой день недели, месяца или года. Мы проводили немало времени, в чем можно было не сомневаться, но не как отец и дочь, а лишь как взрослый и ребенок. И все эти «Почему бы нет?», что я подбрасывал ей, были не букетами любви, а просто взятками. Я глянул на нее, когда мы выехали на шоссе. Она сидела прямо и твердо. В ней была так хорошо мне знакомая элегантность Элисон, то — чем я так был болен, к чему сохранил любовь, тоску и нежность, и знал, что в ней было больше от Элисон, чем от меня, несмотря на ее темные волосы, где в ней я мог найти себя. И был ли я там вообще?
Мы свернули со Спрус-Стрит.
— Я хочу заехать на кладбище, — сказал я ей.
— Ладно, — сказала она, все еще глядя вперед, на дорогу.
Я остановил машину в неудобном месте среди серых плит и зеленой травы, подумал об отце и о том, что он сказал: «Главное, всегда оставаться мужчиной… наблюдать крушение своей жизни и не испытывать жалости к себе, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»
— Халли, — сказал я.
Наконец, она обернулась в мою сторону — все те же красивые глаза и линия ее щек. Я задался вопросом, был ли я где-нибудь с ней прежде, и теперь надеялся, что сегодня мы не были нигде.
— Да? — спросила она с мягким интересом.
Мне захотелось сказать: «Мне жаль, что я играю в Санта Клауса, когда мне нужно бы быть отцом. Мне жаль, о том, что желал себе весь мир, когда на самом деле мне лишь было нужно, чтобы меня любили. Мне жаль о твоем «Полете на Ракете», и обо всех «полетах» твоей жизни, которую я с тобой не разделил…»
Вместо этого сказал:
- Некоторое время я не буду приезжать в Монумент, — не давая ей ответить, я стал быстро импровизировать. — Возможно, мне придется уехать из Бостона. Надоели «крысиные бега». Я слышал, что в Вермонте одной провинциальной еженедельной газете требуется человек. Возможно, предложу свою кандидатуру.
— Звучит привлекательно, — сказала она, как будто мы были незнакомцами в самолете.
— И если получится, то кто знает? Возможно, когда-нибудь откроют газету «Монумент-Таймс».
«Разве не видишь, моя дорогая, что я пытаюсь с тобой говорить?»
— Может быть, повезет, и я вернусь домой, — продолжал спекулировать я.
Она смотрела на кладбище. Ее лицо было столь же холодно и сурово, как и надгробные плиты.
— Как тебе это? — спросил я.
Наконец, она снова посмотрела на меня.
— Да, — ответила она. На мгновение что-то пробежалось через ее лицо и появилось в глазах — возможно, эхо того ребенка, которого я знал с рождения. А затем все это исчезло. Ее глаза снова стали глазами взрослой женщины. Я знал, что в этом был повинен я сам. — Да, наверное, это хорошо, — правильно произнесла она.
Мы отъехали от кладбища и выехали на Спрус-Стрит. Я припарковался у того здания, которое когда-то было моим домом. Она поцеловала меня в щеку, просто из обязанности. Я не стал сигналить, чтобы привлечь внимание Элисон. Или это была последняя попытка хоть чем-то привлечь Халли? Я медленно отъехал, отчаянно твердя себе, что с ней так и не попрощался.
Где вы, Президент Кливленд?
Это была осень ковбойских карт — так мы называли картонные карточки с изображениями Бакса Джонса, Тома Тайлера, Хута Гибсона и особенно Кина Мейнарда. Их можно было найти в пятицентовых упаковках вместе с розовыми пластинками жевательной резинки, сложенными по три вместе и посыпанными тонким слоем белого, приятного на вкус порошка. Из этой резинки не выдувались такие пузыри как из какой-нибудь другой, но главное было не это, а сами карточки с изображениями ковбоев — людей с каменными лицами и синими холодными глазами.
В те ветреные дни, когда в воздухе крутился хоровод опавших листьев, после уроков мы рассаживались на тротуаре у аптеки-магазина «Лемир» напротив школы прихода «Сент-Джуд». Мы обменивались картами, покупали их друг у друга и договаривались, кто кому должен какую карту. Так как Кина Мейнарда каждую субботу на дневном киносеансе мы видели на экране «Глобуса», то он был самым популярным из ковбоев, и каждую карту с его изображением можно было обменять, по крайней мере, на десяток других. У Ролли Тремайна было целое сокровище — тридцать, если не больше, разных карт, но он ревностно их берег. Это были такие же карты, как и у других, но Кин Мейнард у него был лишь один. Мы, все вместе, угрожали больше не пускать его к себе в компанию, чуть ли не объявив ему бойкот.
Я его почти ненавидел. Он был сыном самого Августа Тремайна, владельца галантерейного магазина в центре города. К тому же жил не в арендуемой квартире, а в отдельном белом доме на Лорел-Стрит, похожем на большой пирог с взбитыми сливками. Он был слишком толстым, чтобы успешно участвовать в бейсбольных матчах между «Френчтаунскими Тиграми» и «Рыцарями» Норз-Сайда, и к тому же постоянно давал нам знать о джунглях монет в его карманах. Он мог зайти в «Лемир», небрежно заплатить четверть доллара и взять целых пять упаковок жвачки с ковбойскими картами, в то время как мы могли лишь стоять и наблюдать, тихо дуясь от зависти.
Время от времени я мог заработать никель или гривенник. Я выполнял поручения слепой престарелой миссис Беландер, мыл полы и окна у нее дома. К тому же я подбирал всякий хлам из меди, латуни и других цветных металлов, а затем сдавал его старьевщику. Сжимая в ладони монеты, я мчался в «Лемир», чтобы купить одну или две упаковки резинки, надеясь, что, когда ее открою, то с одной из карт на меня смелыми глазами будет смотреть сам Кин Мейнaрд. И вот однажды, перед тем, как сесть напротив Роджера Луизье (моего лучшего друга, когда дело не доходило до карт) и выложить все что, что есть, у меня окажется пять Кинов Мейнардов, то смогу себя почувствовать своего рода миллионером.
Одна неделя была для меня особенно удачной. Я целых два дня мыл полы у миссис Беландер и заработал четверть доллара. Кроме того, мой отец, отработав полную неделю на фабрике, закончил срочный заказ, комплект причудливых расчесок, и, когда он получил за это деньги, то раздал мне, моим братьям и сестрам по лишнему гривеннику наряду с обычными десятью центами на дневной субботний киносеанс. Отказавшись пойти в кино, я имел лишние тридцать пять центов и планировал разделаться с Ролли Тремайном, для чего лучше всего подходил ближайший понедельник. Именно утром по понедельникам у «Лемира» останавливался поставщик и разгружал свежие упаковки с леденцами и жевательной резинкой. Не было в мире ничего более захватывающего, чем новые пачки жевательной резинки с картами. В тот день сразу после школы я помчался домой и быстро переоделся. Мне не терпелось как можно быстрее оказаться в «Лемире». Я уже ворвался в дом, громко хлопнув за собой дверью, как тут же на моем пути предстал мой брат Арманд.
Ему было четырнадцать, на три года больше чем мне. Он уже учился в средней школе «Монумент- Хай». В последнее время он вдруг стал для меня чужим. Это выражалось по всякому: его перестали интересовать ковбойские карты и «Френчтаунские Тигры», у него появилось какое-то таинственное достоинство, которое иногда пропадало, и его голос начинал повсюду звучать, будто у базарного зазывалы.
