мире» Виктор Шкловский отметил, что этот прием Толстой применяет, главным образом, к второстепенным и отрицательным персонажам, психология которых ему неинтересна (адъютант Мюрата с курчавыми черными волосами, Lise с усиками на губе и др.).
Фадеев также перенимает этот прием и, забывая об его отрицательной функции, переносит его на положительного, даже на центрального героя — Левинсона. Вместо Левинсона, всюду даются его глаза:
«Надоели скучные, казенные разъезды, никому ненужные пакеты, а больше всего нездешние глаза Левинсона. Глубокие и большие, как озера, они вбирали Морозку»… и т. д. (стр. 5).
В дальнейшем эта деталь повторяется при каждом появлении на сцену Левинсона:
«— Ну, ступай!.. — махнул Левинсон рукой, насмешливо прищуривая вслед голубые, как омуты, глаза» (стр. 26).
«— Твой щенок?.. — спросил командир, сразу вовлекая Морозку в орбиту своих немутнеющих глаз» (стр. 27).
«Морозка заколебался. Левинсон подался вперед и, сразу схватив его, как клещами, немигающим взглядом, выдернул из толпы, как гвоздь» (стр. 41).
«Насмешливо щурил свои голубые, нездешние глаза» (стр. 49).
«Глаза его похолодели, и под их жестким взглядом…» (стр. 52).
«Не спуская с него глаз, ушедших вовнутрь и ставших необыкновенно колючими и маленькими…» (с. 112).
«Его мертвенно-бледное бородатое лицо, со стиснутыми зубами, с большими, горящими, круглыми глазами…» (стр. 203).
«Вдруг он выхватил шашку и тоже подался вперед с заблестевшими глазами…» (стр. 212).
Таким образом, читатель не узнает никаких подробностей о Левинсоне и о его деятельности, кроме того, что у него нездешние глаза. Против воли автора это снижает фигуру Левинсона — командира партизан.
На этом и кончается учеба Фадеева у Толстого. Гораздо ощутимее зависимость Фадеева от Чехова. Чеховский синтаксис, чеховские словесные формы, приспособленные к передаче тем безволия, колебания и всяческой неопределенности, имитируются Фадеевым на каждой странице его романа.
Приведем небольшую параллельную сводку:
«И все мне казалось молодым и чистым» (Чехов, т. XI, с. 41).
«Все казалось ему простым и ясным» (Фадеев, с. 68). «Вся история казалась теперь ненужной и хлопотливой» (Ф., с. 39).
«Казалось ей уже пустым» (Чехов, т. X, с. 15).
«Лицо последнего показалось ему противным и страшным» (Ф., с. 103).
«Ему хотелось заговорить» (Чехов, т. X, с. 28).
«Они казались ему такими же правильными». (Ф., с. 48).
«Хотелось сказать ему» (Чехов, т. X, с. 45).
«Расхотелось говорить с людьми» (Ф., с. 96).
«Ей очевидно хотелось прочесть письмо» (Чехов, т. X, с. 82).
«Морозке хотелось сказать что-нибудь очень обидное» (Ф., с. 13).
«До тоски вдруг захотелось» (Чехов, т. X, с. 102).
«Ему все время хотелось размахивать руками» (Ф., с. 25).
«И почему-то вдруг заговорил» (Чехов, т. X, с. 102).
«Мечику невольно захотелось» (Ф., с. 91).
«Почему-то всякий раз надевала» (Чехов, т. XI, с. 70).
«Но почему-то раздумал» (Ф., с. 70).
«Играя почему-то всегда» (Чехов, т. X, с. 33).
«Хватался почему-то за ухо» (Ф., с. 106).
«Смотря почему-то на деда Евстафия» (Ф., с. 41)
Чеховский интеллигент не видит, а «ему кажется», он не просто хочет, а «ему хочется». Здесь в самих глагольных формах подчеркнут момент пассивности, человек является не субъектом действия, а объектом каких-то сил, действующих на него помимо его воли.
И фадеевские партизаны ведут себя тоже очень интеллигентно, по стилистическим законам Чехова. К их услугам автор заготовил целый ассортимент так называемых относительных слов. «Что-то», «будто», «какой-то», «какой-нибудь», «как-то» и тому подобные словечки встречаются в тексте фадеевского романа гораздо чаще, чем у Чехова, потому что Чехов рассчитывал применение этого приема, а Фадеев просто им подавлен. Желающие могут выписать стилистические совпадения «Разгрома» с чеховскими новеллами по намеченным здесь пунктам. Привести полную сводку в тексте настоящей статьи невозможно, так как сводка эта очень обширна (по нашим подсчетам — до 200 случаев).
«Разгром» написан не Фадеевым, а его стилистической инерцией. Эта инерция определила собой изнутри и всю концепцию романа — тему разгрома и гибели. Ясно, что подобными приемами нельзя было изображать борьбу и победы партизан.
Но совершенно неясно, нужны ли такие разгромные произведения советской литературе и общественности.
П. Незнамов. Драдедамовый быт
(«Наталья Тарпова» — роман С. Семенова)
Необходимость появляться в садах советской словесности не иначе, как под руку с гувернером, стала за последнее время почти обязательной для пролетарских писателей.
Считается почти немыслимым, если пролетарский писатель выходит в свет без сопровождения «влиятельной особы», самое право на «влиятельность» которой приобретено во время, в обстановке и при исполнении задач, ничего общего с задачами пролетарского писателя не имеющими.
И хотя работа равнения на стариков, с лозунгом «Чем наши хуже ваших» нигде так не спорна, как в области литературы, тяжелые случаи литературного маскарада продолжаются. Пример: «Наталья Тарпова» — роман С. Семенова.
Роман этот примечателен тем, что переосмысливает сегодняшние реальные вещи на условный лад. В нем берутся в оборот завод, парторганизация, рабочие, советские специалисты, изобретатели, и все это моментально нейтрализуется, лишь только приходит в соприкосновение с зубчиками и колесиками романного механизма.
Так, например, когда Семенов начинает свое повествование:
«Из райкома вышел партиец очень не авантажного вида, но, как водится, с портфеликом», — то для каждого мало-мальски грамотного читателя становится ясно, что партиец этот вышел вовсе не из райкома, а из литературной традиции, в частности из традиции Гоголя и Достоевского, в орбите которых главным образом и движется Семенов.
И действительно, надо очень далеко пойти по линии копирования своих учителей, чтобы дать рабочих, хотя бы и с довоенной привилегированной фабрики, в таком виде:
«…Сидели в гостях, чуть-чуть важничая друг перед другом, чуть-чуть щеголяя своими палками с золотыми и серебряными набалдашниками, а в общем и целом напоминали собрание лордов».
«…И вот тут — в выставке набалдашников в углу, — тут явно соблюдался какой-то хитрый и сложный табель о рангах».
Характеристика эта была бы прекрасной, если б относилась к собранию чинуш. У Достоевского таких характеристик и таких чинуш сколько угодно. И «табель о рангах» у него, равно как и у Гоголя, тоже есть. Но характеризовать посиделки рабочих, хотя бы и привилегированных, как «собрание лордов», можно
