Вот поэтому-то село Широкое и представляет из себя расплывчатое нечто, изолированное от всего мира и в том числе от агрономов.
Из сообщений газетчиков, мы, например, знаем, что украинская деревня предъявляет сейчас спрос на туалетное мыло исключительно с запахом сирени и фиалки, а деревня Северо-Западного края — с запахом земляники. Видите, какая специфика! Село же Широкое никакого мыла не покупает, ему нельзя покупать, оно — остров. И знаете, какой? — Один из островов беллетристического архипелага.
События, происходящие на этом острове, не имеют установленной даты. С одной стороны, если судить по налету на «архипелаг» банды Карасюка, который мечтал: «Во что бы то ни стало пробраться в Тамбовию, где уже около двух лет оперирует Антонов», то действие относится к 1919–1921 годам. Если же считаться с тем, что автор говорит в романе об условиях, благоприятных как для роста середняцкого, так и артельного хозяйства, и при этом делает совершенно недвусмысленный вывод в сторону усиления борьбы за коллективизацию в деревне, то перед нами ситуация последнего года.
Такая неразбериха с хронологией обычна для романистов. И в «Брусках» мы имеем типичный случай проекции более поздних явлений на полотно более раннего периода.
На языке театра это называется так: перепутал мизансцены.
Артель, которая действует в романе Панферова, вполне под пару селу Широкому. Производственный облик ее настолько расплывчат и неуловим, что и самому автору едва ли ясно, какой это тип коллективного хозяйства. Не то это машинное товарищество, не то коммуна, не то выселок, не то артель по обработке земли.
О самой земле артели — этом объекте борьбы на селе — тоже не много сказано.
«Хлебная земля… ежели руки приложить — хлеб не вывезешь».
Но как именно были «приложены руки» к этой земле, на протяжении 360 страниц романа так и не сообщается. Таким образом, земля эта не имеет сельскохозяйственной специфики и может быть отнесена, в смысле своих особенностей и возможностей, сразу ко всем производящим районам Союза.
Об одном из членов артели говорится: «низенький, косолапый, рыжий», о другом — руководителе Степане Огневе — сообщается: «высокий, кряжистый»… и только земля, на которой они работают, — ни такая и ни этакая. Вообще — земля.
Мы хотим сказать следующее.
Если, например, артель «приложила руки» к земле в том смысле, что пользовалась удобрениями, то ведь из этого факта проистекают вещи величайшей конкретности: чем удобряла? как выхаживала? что сеяла? как достигла урожая?
Если же артель завела многополье или сеяла, например, подсобные культуры и технические растения, — то и в этом случае возникают специфические хозяйственные процессы. Создается особая обстановка и совершенно отличные реальные затруднения, которые реально же должны быть и преодолены. А главное, отложиться в быту.
Все это надо показать. Показать, как сделалось. Производственная деталь, попадающая в быт и заново его формирующая, — это то, на чем только и можно вытянуть сегодня литературное произведение о деревне.
Легче же всего писать о ней так:
«На Брусках, ближе к Волге, в отшибе от общества — возятся артельщики, на себе и на коровах пашут.
Впереди всех Огнев, Панов Давыдка, Стешка — тянут самодельный плужок, за плужком стелется тонкая, узкая полоска лохматого дерна. За ними Николай Пырякин за Буренкой в сохе шествует, поднимая лаптями пыль».
Автор выбирает здесь условия труда — самые тяжкие, усилия — самые героические и действительно достигает многого, чтобы вызвать симпатии читателя в пользу бедноты. Он только не в состоянии убедить его в реальности происходящего, ибо, как бы ни была бедна артель, а с такими ресурсами, как у нее, коллективное хозяйство она фактически начать не могла.
В частности, ведь не одну же бумажку привез из города Степан Огнев, а город мог бы оказать артели и более подходящую помощь. И не бумажку же посеяла артель на своем участке.
Вот как, например, происходило дело в действительной артели (И. Нусинов — «На новом острове», стр. 8–9, журнал «Настоящее», № [номер отсутствует в оригинале], 1928 г., Новосибирск): «В окружном земельном отделе артель им. Крупской получила 170 пудов семян… Из них только половина пошла на посев. Другая половина была продана, и за деньги были приобретены плуг, телега и в кредит сеялка».
Подобную же помощь могла получить артель и у Панферова. Но для беллетриста дороже всего необыкновенные обстоятельства, которые он выдумал, и необыкновенная героика — и потому Бруски у него, по правильному замечанию А. Ефремина: «…Не связаны ни с кустовыми объединениями колхозов, ни с колхозцентром… ни с кем и ни с чем. Бруски ведут борьбу в одиночку, затеяли турнир-единоборство…» («ЧиП» № 28, 14/VII — 28 г.)
У Нусинова в «Настоящем» артель «засеяла 14 десятин пшеницы и 3 десятины овса… Осенью взятой напрокат в кресткоме жнейкой был убран хлеб. Недружелюбно, с издевкой, встретило село первые успехи артели. Снятый артелью урожай никто не хотел обмолачивать».
Панферов же ужасно как не любит цифры. И потому количество посеянного у него ни в какой расчетный план артельного хозяйства не входит, так же как никаких коллизий в связи с уборкой урожая, у него не возникает.
В действительной артели им. Крупской на деньги, вырученные от урожая, прикупили двух лошадей. «Это была первая победа — прибыль действовала убедительно на практическое сознание крестьянина, прибыль агитировала за артель. Весной 1926 года в артель вступило еще три семьи… На этот раз коллектив получил в ссуду только 60 пудов семян; 77 пудов было уже своих. 77 пудов своих собственных семян — это удостоверение в кредитоспособности».
У Панферова же этих реальных 77 пудов — «удостоверения в кредитоспособности» — не имеется, так как он орудует с невесомым коллективным хозяйством, о рентабельности, устойчивости и товарности которого ничего неизвестно. Зато у него имеется Стешка, дочь Огнева, которая так «выросла, выпрямилась, налилась спелой сливой» и у которой так «выступили упругие груди», что у Яшки Чухлява, сына кулака, «чуть дрогнула нижняя губа» и он влюбился, а впоследствии (какая необыкновенная судьба!) вступил в артель. Вот это — «удостоверение»!..
Что же касается прибыли, то не прибылью, а лихими разговорами убеждает Степан Огнев, когда он пытается действовать на сознание Ждаркина: «Пока ты тут будешь в гнилом болоте торчать, в одиночку корчевать, разбогатеешь, мы далеко отбежим от тебя… И где это ты зацепил, что нашему государству непременно нужно, чтобы ты и я и все такие в одиночку корчевали?»
Заявление это — высокоторжественное, но — не «зацепляет». И преимущества описания настоящей артели перед описанием артели, высосанной из пальца, становятся после этого совершенно очевидными, так как все условия достоверности у первого из описаний — наивыгоднейшие.
Стешка, которая агитирует за артель сильней, чем статья дохода, и лучше, чем контрольная цифра в хозяйстве, не случайно занимает в романе много места. Не случайно и то, что деревня в романе оказалась без паспорта, сельскохозяйственный район — без специфики, а артель — без производственной биографии.
Все это совершенно естественно для той пронзительной манеры, в которой написан роман. Беллетрист остался беллетристом, даже и в соприкосновении с матерью-землей, и продолжает использовать вещи вне их прямого назначения.
Вот как, например, появляется в романе трактор:
«— Что такое гремит? Мужики! Чего гремит такое?
— Да бес их знает… Артельщики чего-то приволокли. Бежит это, а позадь плуги, на плугах доски, а на досках Степка Огнев.
— Пушка — не пушка.
— Да ж трахтур, балбесы…»
Так разговаривает деревня при первой встрече с трактором в романе. Но в действительности она так
