останется без отклика. Дальше маячило нечто совсем уже прекрасное: дружба или романтическая влюбленность…
Но Люду ждало жестокое разочарование. В тот вечер люди, еще только входившие в колею после новогодних праздников, устало брели по заснеженной улице, думать не думая о святочном гаданье. А кто и думал, тот не связывал своих мыслей с некрасивой девчонкой-кнопкой, напряженно глядящей на них из-под торчащего вверх детского капора. Кнопка почему-то бросала на дорогу поношенную туфлю на гладкой подошве, которую все обходили стороной. Кто-то сказал: «Девочка, иди играть во двор, тут ты мешаешь». Кто-то грубо прикрикнул, чтобы не лезла под ноги…
Вернувшись домой, Люда чуть не плакала – даже не потому, что, если верить гаданью, ей предстояло остаться в старых девах, а потому, что не вышло сблизить две части своей жизни: обычную и книжно-мечтательную. Но у нее оставалась еще попытка – вечер у зеркальца. Не то чтобы Люда надеялась увидеть в нем суженого, ее больше привлекал соответствующий антураж. Как это у Пушкина:
Татьяна по совету няни
Сбиралась ночью ворожить;
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть…
Разумеется, никакой бани не было, и Люда, пользуясь отсутствием взрослых, решила устроиться в ванной. Принесла зеркальце, зажгла заранее приготовленную свечу, купленную в хозяйственном магазине, но еще не успела погасить свет. При таком двойной освещении и родилось то, от чего ей до сих пор не удается прийти в себя, – комплекс неполноценности. Конечно, она не сумела настроить зеркальце так, чтобы видеть в нем бесконечность. Вместо этого Люда увидела свое собственное лицо – отражение девочки, похожей на лягушку. Это было лицо, не имевшее ничего общего с красотой, радостью и любовью, как их понимала Люда. Когда-то все случается впервые, вот и она в первый раз осознала то, чего не замечала прежде, – свою ярко выраженную непривлекательность. Зеркало для гаданья, издревле известное тем, что строит девицам козни, сыграло свою злую шутку и на сей раз. Люда проплакала всю ночь, а наутро у нее поднялась температура под сорок. Наверное, простудилась на улице со своей туфелькой, которую снимала с ноги, как у Жуковского:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали.
Поэтому она и пошла гадать в туфлях, а не в теплых сапожках, причем ее правая нога временами оставалась вообще разутой – это когда туфелька взлетала в воздух, а потом оставалась лежать на дороге, и Люда прыгала к ней на одной ноге…
И все-таки болезнь пришла не из-за простуды, а потому, что над всеми Людиными надеждами, над всеми трепетными порывами возобладала горькая обида. Никто из людей не захотел разделить с ней святочное веселье, а зеркало вообще показало отвратительную лягушачью рожу. Стоит ли с такой рожей жить?
По той же причине выздоровление тянулось долго. ОРВИ осложнилось воспалением легких, которое врачи никак не могли остановить. Люде уже разрешили самой ходить в поликлинику, но прослушивание каждый раз выявляло хрипы на вдохе и выдохе. Врачи говорили – ползучее воспаление легких (это слово представлялось Люде большим пауком, который сучит внутри нее косматыми лапами). Словом, дело могло кончиться так, как это бывало с разочарованными героинями столь любимых Людой романов, – чахоткой.
Если бы в это время с ней кто-нибудь поговорил по душам, она могла бы победить свою подростковую депрессию, а вслед за тем и свою болезнь. Но Люда жила только с мамой, не вникающей в ее проблемы. Каждая из них была сама по себе, к чему обе давно привыкли. Может быть, от этого в Люде с самого детства развилась замкнутость и как следствие – неудержимая мечтательность, привычка взбивать свои чувства, словно яичный белок для приготовления безе. В детстве она с этим справлялась, но теперь, на переходе в девичью жизнь, ей остро не хватало материнской поддержки. В конце концов, обсуждение проблемы уже в какой-то мере является ее решением. Пожалуй, главный Людин тупик заключался в том, что ей не с кем было обсудить свою некрасивость.
Тогда она стала приглядываться к учителям, точнее, учительницам, потому что обсуждать проблему следовало с женщиной. Может быть, старенькая литераторша Анна Константиновна могла бы сообщить Люде какой-то женский секрет, позволяющий при любой внешности ходить с гордо поднятой головой? Или нежная, молодая Елена Юрьевна, учительница пения? Даже тумбообразная Эмилия Петровна, преподававшая немецкий, несомненно, обладала этим внутренним знанием: она не только не стеснялась себя, но и, наоборот, глядела на всех с жизнелюбивым, снисходительным превосходством. И острая на язык Татьяна Артуровна тоже знала женскую тайну – не зря, преподавая девочкам домоводство, она то и дело упоминала о том, что «это вы заставите делать мужа», «картошку для этого блюда вам начистит муж»… Все взрослые женщины знали, в отличие от девчонок, которые еще только нащупывали путь к этому особенному, чрезвычайно важному секрету… Но на девчоночьих тусовках Люда скромно затесывалась в уголок: тут ее не слышали и не слушали, и говорили не для нее. Нормальные девчонки с хорошенькими мордашками обсуждали свои проблемы – у Люды они были другими.
Ей не хватало смелости подойти к одной из учительниц с просьбой шепнуть заветное слово, от которого женщина обретает себя. Ни одна из учительниц не разговаривала с нею так, что можно было перейти к доверительной беседе. И Люда решила: когда она вырастет, то сама станет учительницей, чтобы помогать людям на переходе из детства в мир взрослых... Теперь она действительно работает с детьми одиннадцати-двенадцати лет – сколько тогда было ей самой… И приглядывается, не нужна ли кому-то из них помощь, которой они стеснялись бы попросить.
