практическими действиями изменяющий мир. Значит, хотя сознание само и не творит мир, но оно активно участвует через практическую деятельность человека в его творении»[306] .
Только на этом тезисе мог быть основан социальный оптимизм Ленина. Его цель — создать такую социальную среду, которая сама заставляла бы человека быть коллективистом. Вначале он будет коллективистом по принуждению, но новые поколения, не знавшие другой среды и вырастающие в рамках новой социальной реальности, будут отражать в своем сознании уже только этот преображенный мир и жить по правилам этого мира. Человеку свойственна адаптивность, способность приспосабливаться к меняющимся условиям окружающего мира. Использовать эту адаптивность для изменения самого человека, а затем и всего общества в целом — вот задача, которую ставит перед коммунистами в России Ленин. И опять бросается в глаза игнорирование психологизма, неоднозначности психологической составляющей личностных структур, сложности всей совокупности межличностных отношений. Хотя, надо заметить, взгляды Ленина на этот предмет все время меняются.
Особенно явственно видны изменения в ленинском мышлении и мировосприятии после 1917 года. В сущности, со стороны кажется, что вся деятельность Ленина после захвата большевиками власти есть последовательное преодоление собственного утопизма предыдущих лет. Он отказывается на практике от многих положений, заявленных до октября 1917 года, но только тогда, когда их абсурдность или нежизненность становятся вопиющими. Иногда то, что он декларирует в своих статьях (предназначенных массовому читателю) резко расходится с тем, что он заявляет в узком кругу или документах, предназначенных для ограниченного круга лиц. Поэтому весьма интересен вопрос — насколько реальный Ленин (в данный период) соответствует ленинским текстам? Можно предположить, что тексты, написанные Лениным, отражают его умонастроение в данной конкретной ситуации, но в самой малой степени должны рассматриваться как теоретическое обоснование его политической деятельности в целом. Для Ленина характерно очень быстрое и резкое изменение тактики, публицистика необходима для обоснования этих изменений, для увязывания их с марксистской теорией. Это своеобразный пиар, помогающий в каждой новой ситуации обосновать для себя свою собственную логику в ключе марксистской парадигмы и, в то же время, найти общий язык с пролетарской массой.
Интересен и сам процесс целеполагания в ленинском мышлении. Цель, которую ставит Ленин, он выводит из некоторых теоретических посылок, но затем в абсолютном большинстве случаев вступает в работу его шахмат- на я логика и цель коррелируется с реальной ситуацией. Причем цель может быть максимально утопичной с точки зрения здравого смысла, это не имеет для Ленина значения. Для него важно, что в процессе движения к этой цели будет разрешена определенная конкретная проблема и достигнут какой-то результат. Самое главное, чтобы этот результат вписывался в логику развития ситуации. То, что ситуационная логика описывается Лениным в терминах марксистской историософии не является само по себе проблемой.
В какой степени Ленину-практику удавалось в каждой новой ситуации преодолеть Ленина-утописта — отдельный и не менее интересный вопрос. Мы знаем, что от своего главного постулата — ставки на революционное насилие — Ленин не отказался до самого конца. Однако и здесь видны определенные подвижки. Если в 1917 году Ленин говорит о диктатуре класса и о классовом насилии, которое класс творит над классом, то с течением времени он требует все более адресного и все более дозированного применения террора. Он не отрекается от террора как инструмента революционного переустройства мира, но под конец жизни он уже с большим сомнением относится к абсолютизации насилия. И он более не верит в скорое пришествие социализма. Это был закономерный итог пребывания у власти в стране, охваченной гражданской войной, которую так и не удалось перевести в фазу мировой революции. В своей книге «Советские управленцы. 1917–1920» (М., 1998) Е.Г. Гимпельсон приводит в пересказе Н. Валентинова (Вольского) «напутствие» Ленина старому большевику М.К. Владимирову (в революционном подполье имевшему кличку «Лева»), сделанное в 1922 году: «Не будьте поэтом, говоря о социализме! — говорил Ленин. — Время Смольного и первых лет революции далеко позади. Если к самым важным вопросам мы, после пяти лет революции, не научимся подходить трезво, по-деловому, по-настоящему, значит мы или идиоты, или безнадежные болтуны. Вследствие въевшейся в нас привычки, мы слишком часто вместо дела занимаемся революционной поэзией. Например, нам ничего не стоит выпалить, что через 5–6 лет у нас будет полный социализм, полный коммунизм, полное равенство и уничтожение классов. Услышав такую болтовню, не стесняйтесь, Лева, вопить и кричать: «Друг мой, Аркадий Николаевич, не говори бессмыслицы!» Вы можете поймать меня: врач, исцелися сам! Сознаюсь, все партийные недостатки присущи и мне. Давая волю языку, я тоже могу ляпнуть, что в самом непродолжительном времени, даже меньше десяти лет, мы войдем в царство коммунизма. Не стесняйтесь и в этом случае, хватайте меня за фалды, из всей силы кричите: «О, друг мой Аркадий, об одном прошу, не говори так красиво»[307]. Из вышесказанного можно сделать вывод, что в конце жизни Ленин преодолел собственный утопизм и предполагал становление социализма как длительный процесс, рассматривая государство как инструмент такого становления. Но государство по-прежнему мыслилось им как диктатура пролетариата, которая обеспечивает условия для развития хозяйственной кооперации и, в то же время, исключает реставрацию капитализма на любом уровне. Это в корне отличает ленинское понимание роли государства от присущего австромарксизму (особенно у Карла Реннера) взгляду на государство, как главное орудие построения социализма, но только в роли всеобщего примирителя различных классовых интересов. Ленинское государство патронирует интересы только одного класса, но допускает известную хозяйственную самостоятельность этого класса. Никакой другой вывод из работы Ленина «О кооперации» не следует.
Ставка на насилие и жестокость Ленина — наиболее расхожие темы в сочинениях негативного толка о Ленине, большевизме и событиях 1917 года. Однако постановка этих вопросов всегда грешит субъективизмом. Советские историки, говоря о гражданской войне, выделяли жестокость «белого» террора и подчеркивали объективную обусловленность террора «красного». Та же тенденция, только с обратным знаком, заметна у апологетов белого движения в России. Между тем, каждому, кто хоть в малейшей степени стремится сохранить объективность, ясно видно, что в той ситуации, которая возникла в России после февральско-мартовских событий 1917 года (причем большевики были далеко не главными фигурантами этих событий), кризис государственности стал необратимым, следствием чего стала неизбежность гражданской войны. Вопрос был лишь в том, какие формы она примет. В гражданской войне нет правых и виноватых, в ней каждая сторона имеет свою «правду», и никаких других путей достижения этой «правды», кроме вооруженной борьбы, в этом мире не существует. Для Ленина это было просто очевиднее, чем для кого бы то ни было, ибо он с 1900 года жил и мыслил категориями гражданской войны. В гражданской войне компромиссы и перемирия невозможны (или почти невозможны), она ведется на полное физическое уничтожение противника, и это предопределяет ее крайнюю степень жестокости, иногда, быть может, даже против воли ее отдельных участников. Нет сомнения, что жестокость проявлялась и со стороны белых, и со стороны красных. Концлагеря были и у тех, и у других, массовые расстрелы применялись и с той, и с другой стороны. Ленин на этом фоне выделяется лишь тем, что принимал это как данность и не считал жестокость в данной ситуации чем-то противоестественным. И полагал необходимым «вколачивать мысль о неизбежности террора», как вспоминал Троцкий1, в головы своих однопартийцев. Перед ним все время стоял образ Парижской Коммуны, погибшей, по его глубокому убеждению, из-за мягкотелости и излишнего «демократизма» ее вождей. В то же время и ответный террор контрреволюции был для него так же естественен и логически обоснован. Максим Горький вспоминал, что когда он пришел к выздоравливающему после покушения на него Ленину, тот, в ответ на возмущение Горького, нехотя и совершенно спокойно сказал: «Драка. Что делать? Каждый действует как умеет»[308]. А потом, говоря о том, что именно большевики указали массе путь к человеческой жизни из рабства нищеты и унижения, Ленин «засмеялся и беззлобно сказал: — За это мне от интеллигенции и попала пуля»[309]. Нет никаких оснований не верить этому свидетельству.
Ленин не исключал возможности собственной гибели и относился к этому вполне философски, о чем свидетельствует Троцкий: «А что, — спросил меня однажды совершенно неожиданно Владимир Ильич, — если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Бухарин со Свердловым справиться?
— Авось не убьют, — ответил я шутя.
