общего списочного состава РКП(б). Но и многие из тех, кто остался в партии и при руководящих должностях, начинают просто саботировать новую экономическую политику.
Е.Г. Гимпельсон совершенно прав, утверждая, что «военный коммунизм» складывался и функционировал более двух лет, он успел стать определенной хозяйственной системой со своей идеологией и социальной психологией»1. Те элементы государственного капитализма, которые составляли его основу в 1918 году, за годы гражданской войны приобрели совершенно другое идеологическое и политическое истолкование. Ленину пришлось специально напомнить в своих публичных выступлениях и некоторых работах о тех идеях, которые он выдвигал в 1918 году. Однако справиться с инерцией военно- коммунистической психологии было не просто. Значительная часть членов партии готова была принять новую экономическую политику, но только как вынужденную и временную. Кроме того, реставрация товарно-денежных отношений в условиях полной зависимости предпринимателей (нэпманов) от партийно-государственного аппарата создавала широкое поле для злоупотреблений, прежде всего — для личного обогащения советских чиновников. Борьба с этим злом была возложена на партийные контрольные органы, которые действовали в тесном контакте с ВЧК — ОГПУ. Таким образом, атмосфера гражданской войны сохранялась и при нэпе.
Но главное было в том, что большевизм — как идеология русского революционного социализма, как исторический феномен, объединивший в себе сторонников радикального социалистического эксперимента, сохранявших при этом внутрипартийный демократизм, как проявление синтеза политической воли и тактической гибкости в решении конкретных вопросов и проблем — себя исчерпал. Он мог умереть уже в 1918 году, но гражданская война продлила его существование, ибо сущностью большевизма была политическая борьба в процессе постановки целей и достижения их, а гражданская война была логическим продолжением революции 1917 года, попыткой в ходе гражданской войны найти социально-экономические формы организации (или «построения») социализма. Одной из основных доминант большевизма был неоспоримый авторитет лидера (Ленина), что исключало внутреннюю борьбу за лидерство (на это не решился в свое время даже А.А. Богданов) и придавало большевизму более системный характер. Однако большевизм начал умирать еще до физической смерти своего лидера. Он умирал медленно, в агонии, с всплесками бурных эмоций, но, тем не менее, он был обречен. Ему на смену приходил «державный коммунизм», исторически обусловленный врастанием большевистской партии в государственный аппарат и появлением идеологизированной партийно-государственной номенклатуры, заменившей старое русское чиновничество. На уровне губкомов РКП(б) аппарат стал формироваться уже весной 1920 года с появлением учет- но-распределительных отделов. Стремительными темпами росло число сотрудников аппарата ЦК — в 1920 году насчитывалось около 200 сотрудников, в 1923 — около 700, весной 1924 — 694 человека. Уже на XI съезде РКП в выступлениях отдельных делегатов (Молотова, Ломова и некоторых других) проявились психология и идеология «державного коммунизма». Чего только стоит тезис Молотова о необходимости иметь в ЦК «инструкторский аппарат из ответственных партийных товарищей, крепко связанных в прошлом с рабочими массами, умеющих работать в этих массах и умеющих правильно улавливать партийную линию».
Некоторые старые большевики, отнюдь не принадлежавшие к оппозиционным группировкам, также увидели процесс качественного изменения партии и попытались сказать об этом во весь голос. В частности, выступая на XI съезде РКП(б), член ЦК Ногин отметил, что ему, в процессе работы в Центральной ревизионной комиссии, «надо было обращаться с вопросами к тем работникам, которые ведут непосредственно повседневную работу в отделах ЦК. Эти товарищи, — я даже не могу перечислить их фамилии, — в партии никому не известны. Отсюда естественно сделать вывод, что эта постоянная, важная, большая работа, которая иногда определяет судьбу той или другой организации или того или другого работника, проделывается мало кому известными товарищами. Все это хорошие партийные товарищи, но это — партийная бюрократия, партийные чиновники, которые, само собой разумеется, опять-таки подходят к работе не так, как должны подходить специально выбранные съездом товарищи, поставленные для такой серьезной работы»1. Причем этих «товарищей» никто не выбирал, а потому они не чувствовали себя зависимыми от партии, позволяя себе принимать решения от ее имени. Пройдет еще немного времени, и в партии получит признание новый термин, обозначивший появление нового явления. «Товарищей», о которых говорил Ногин, станут называть «аппаратчиками». Партия разделится на сотрудников аппарата и рядовых членов, составляющих массовку партсобраний, т. е. на управляющих и управляемых. Это был один из главных признаков перерождения партии. Но до определенного момента положение сотрудника не было конституировано в системе партийных органов, он зависел от многих случайностей и волевых решений центра. Партаппарат был официально и организационно оформлен в 1923 году, когда решением орграспредотдела ЦК РКП(б) был установлен твердый перечень должностей, по которым назначение, перемещение и смещение работников всегда и обязательно производилось через ЦК. Таких должностей насчитывалось не более 4000. Это была т. н. «номенклатура № 1». В другом перечне («номенклатура № 2») насчитывалось примерно 15 ООО должностей, по которым назначение и смещение производилось ведомствами лишь с уведомлением ЦК. Под «номенклатурой № 3» подразумевались работники уездного масштаба (таковых должностей было не более 30 ООО человек). После этого на большевизме как историческом явлении можно было смело ставить крест. Но дело было не только в структурировании партноменклатуры. Изменилась и вся внутрипартийная атмосфера. Один из делегатов XI съезда партии, старый большевик, нарком по делам финансов Г.Я. Сокольников сразу после съезда в личном письме Николаю Крестинскому (в то время — полпреду РСФСР в Берлине) поделился своими впечатлениями: «Кончился одиннадцатый съезд партии с его бестолковой шумихой, суетой и бесконечной болтовней… Итог съезда можно характеризовать изречением — «гора родила мышь». Реального ничего. Все те же проблемы, те же непогрешимые истины, изрекаемые с кафедр, те же заученные и красочные пожелания, что и раньше, но на практике все по-старому. Рутина оказалась несравненно сильнее воли партии, да и есть ли эта воля — тоже возникает сомнение у каждого из нас! Кажется, что все превратилось в единую бестолковую канцелярию, в которой все происходит не для дела, а только для угождения отдельным лицам, от которых зависят дальнейшие пайки, суточные, добавочные и тому подобное… Душа партии умерла, как ни искали мы ее на съезде, а найти не могли. Сидят какие-то тупые, апатичные люди, которые механически говорят, механически слушают и безразлично принимают любую резолюцию, если она только предложена кем-либо, занимающим более или менее влиятельное место в правительстве… Кажется, самыми оппозиционными речами, действительно бьющими тактику партии по самым больным местам, были речи Ленина. Но и они как- то скользили по аудитории, не проникая в сознание слушающих, не трогая их, не интересуя совершенно… Общие выводы более чем печальны… Нам, старым волкам, очевидно, что былых настроений нет, прежняя вера угасла, осталась одна только привычка и способность повиноваться высшим партийным органам…»[438]. Содержание письма не оставляет сомнений — большевизм умер. Возникла новая партия, сохранившая старые кадры, но получившая строго централизованную вертикальную структуру, исключающую любую возможность легальным путем возродить большевистские традиции внутрипартийной демократии. Однако инерция большевистских традиций была все же велика, к тому же до 1924 года сохранялась ориентация на мировую революцию. Лишь в конце 1924 года стала утверждаться «теория» построения социализма в отдельной стране, ставшая основой идеологии и практики «державного коммунизма». Новая партия получила новую идеологию. Но об этом более подробно будет сказано ниже.
Еще на один болезненный аспект протекающих внутри партии процессов обратил внимание на XI съезде Е. Преображенский, заявив, что в партии «наблюдается величайший упадок теоретического образования и теоретической разработки вопросов…»[439], ибо отсутствует элементарный анализ того хозяйственного строя, который сформировался в советской России. Формулировку Ленина — что «мы имеем государственный капитализм при коммунизме» Преображенский назвал «опечаткой языка», заметив перед этим, что «мы имеем перед собой чрезвычайно сложное сочетание некоторых социалистических отношений и — в гораздо большей степени — товарно- капиталисти- ческих отношений»[440].
Далее в выступлении Преображенского содержался очень важный и очень много объясняющий тезис: «Товарищ Ленин делал большую ошибку, когда он занимался из года в год совнаркомовской вермишелью и не мог уделить достаточно времени основной партработе, партийному руководству, не мог давать вовремя ответы, будучи всецело поглощен этой вермишелью и теряя на ней здоровье»
