вереницы и покупали денатурированный спирт. Нашлись лица, которые умеют уничтожать скверный запах этого спирта: прибавляют в него красный перец, лимонную корку и горячую воду. Люди начинают пить этот спирт, и в эти дни появились на улицах пьяные. В нашем ходатайстве, безусловно, следует указать и на это обстоятельство. Если мы не примем решительных мер против денатурированного спирта, то отравлений будет масса, и пьянство, которое затихло, возвратится еще в большей степени, и мы будем иметь дело с рядом острых отравлений».
В конечном итоге городская дума единогласно решила: обратиться к верховной власти с предложением полностью запретить в Москве продажу всех видов спиртного.
Пока это постановление ходило по инстанциям, жители Москвы продолжали оставаться разделенными на две неравные части. Одни вполне спокойно могли пить водку, коньяк или вина в стенах перворазрядных ресторанов или клубов. Другие должны были искать обходные пути.
По этому поводу один из газетных фельетонистов утверждал, что возле заведений, где продавалось спиртное, появился новый вид промысла. Выпивохи, не имевшие приличного облачения для посещения ресторана первого разряда, могли получить во временное пользование накрахмаленную манишку. Некий благодетель за небольшую мзду снабжал страждущих деталью одежды, позволявшей спокойно миновать швейцара. С помощью манишки посетитель самого «товарищеского» вида сразу же превращался в «барина», перед которым уже нельзя было захлопнуть двери ресторана.
Разрешая торговлю горячительными напитками в перворазрядных ресторанах и клубах, власти основывались на простом утверждении: народ пьет без меры, в пьяном виде дебоширит или валяется на улицах. Следовательно, его надо лишить источника соблазна. А вот благородная публика, даже выпив, ведет себя культурно, поэтому ей можно оставить доступ в «оазисы».
При этом как-то упустили из виду, что сами же провозгласили лозунг единения общества для отражения натиска опасного врага. Получилось явное противоречие: с одной стороны, власти призывали народ сплотиться, а с другой – разделили на «чистых» и «нечистых». Такая дискриминация не могла не вызвать озлобления со стороны тех, кого лишили возможности с помощью водки хотя бы на время забыть о несправедливом устройстве мира. Примером может служить история, попавшая на страницы газеты «Утро России»:
«Мучительная была сцена.
Ожидая поезда с ранеными, мы сидели в вокзальном буфете и пили чай. Мимо нас проходил человек с котомкой. Остановился и, глядя в упор, спросил:
– Пиво пьете?
– Нет, не пиво, а чай. Разве не заешь, что спиртного теперь нельзя?
Он заговорил с тоскливой злобой:
– Это нам нельзя, а вам можно. Вам все можно. Вы – господа, а мы что? До вас это не касается; делаете, что хотите. Я вижу… чай! Знаем мы этот чай…
– Да попробуй сам, чудак, если не веришь!
– Чтобы я стал пробовать… рот поганить. Поднесете стаканчик, а я должен после этого молчать. Нет, я вижу, очень хорошо вижу. Уж если трезвость, так до конца, чтобы без барства.
Говорил он долго, и все время в его словах “вы” чередовалось с “мы”, противоставлялось “вам” и “нам”.
Кричало глубоко возмущенное чувство. Тогда мы возражали, насколько могли. Но теперь, после того что я видел, у меня не нашлось бы храбрости для возражений.
Эта связанная с войной трезвость должна быть общей, как и наше чувство, вызванное войной. Без всяких хотя бы самых незначительных ослаблений и поблажек.
Не должно быть разницы между “нами” и “вами”.
Литературно-художественный кружок и некоторые другие учреждения подобного же свойства. Если бы можно было отыскать этого человека с котомкой и привести его сюда.
К сожалению, он был прав. Он остановился бы между этими столами, и даже его великая недоверчивая злоба сменилась бы молчаливой растерянностью.
Слишком ошеломляющую он увидел бы перед собой картину.
Никогда еще кружок не знал такого наплыва посетителей. Предупреждаю, что я буду говорить только о кружке, а не о ресторанах, которым “разрешена водка”.
В ресторанах бывает всякая публика, от которой смешно и нелепо было бы спрашивать особой… ну, особой чуткости, что ли, в отношении событий. Чуткости и последовательности. Но кружок – учреждение в высшей степени интеллигентское.
Во время недавнего юбилея ораторы именовали его не иначе, как культурным центром Москвы. И вот она, эта культура, в натуральную величину.
Размер ее не слишком велик; он не превышает бутылки.
Все столы заняты, и за каждым из них красуется осанистая фигура какого-нибудь известного всей Москве деятеля. И на каждом столе – бутылки, различной формы и различного цвета, с определенным содержанием.
Разливанное море.
За всеми столиками разговоры о текущих событиях, дифирамбы трезвости, – под бряканье рюмок.
Неужели никому из них не встречались эти люди с котомками? Неужели никого из них не бросала в краску мысль о собственном цинизме?
– Великий, святой, единодушный порыв…
Человек с котомкой остановился бы изумленно. То, что он увидел здесь, не перед собой, – выше всех незатейливых предложений.
Ему оставалось бы только одно: уйти и плюнуть.
Уйдем и плюнем».
Совет, конечно, хороший, но ему никак не могли последовать те, у кого «горела душа», а принадлежность к городским низам нельзя было прикрыть никакими манишками. «Голь» по старой русской традиции снова оказалась хитра на выдумки. В качестве заменителя водки в ход пошли всякого рода спиртосодержащие жидкости: денатурат, политура, одеколон, «киндер-бальзам», серный эфир и т. д.
В обиходе военного времени прочно обосновалось слово «ханжа» – обозначение смеси разведенного денатурата с различными добавками. Например, на Хитровке, где, по сообщению врачебного надзора, к концу 1914 года число обитателей ночлежек заметно сократилось, но пьянство не уменьшилось, «ханжу» предпочитали готовить на клюквенном квасе.
Осенью 1916 года в статье «Пьяная словесность» Н. Лернер отмечал активное употребление в русском языке целого ряда слов, обозначавших заменители водки:
«Из денатурата стала фабриковаться “ханжа”. Слово это, уже почти забывшееся народом и бывшее отголоском китайской экспедиции и японской войны, где мы имели случай познакомиться с ужасным дальневосточным “хан-шином”, приобрело в наши дни популярность на берегах Невы и Москвы не меньшую, чем на Амуре и Печилийском заливе.
Многие пьют денатурированный спирт, ничем его не сдабривая. В таком употреблении оно носит простые имена: “горючий спирт”, “синяя водка”.
Особенно страстно преданные ему любители зовут его ласково: “винотурка” (денатурка = денатурат), т. е. вино, валящее с ног, как лихой турка.
Из политуры путем недолгой отгонки приготовляется “болтушка”.
Вспомнил народ и давно забытые “бражку” и разные сорта водки “самогонки” и “самосидки”:
“Первак”. “Друган”. “Третьян”.
От калмыков переняли их мутную, вонючую “кумышку”, а также “арыку” из простокваши».
Также Н. Лернер указывал на такие народные напитки, как «лиссабончик», «союзная мадера» («…едва ли состоящая, впрочем, даже в самом отдаленном союзе с виноградниками и погребами благословенного острова Мадеры»), «лапландский антитрезвин», «кишмишевка», «калья-малья». Вместе с названиями новых «вин» в обиходе появились новые глаголы:
«– Болтухнем, брат, что ли?
– Н-да, пора подлиссабониться.
Где прежде “хареса размадеривали”, теперь станут “винотурку антитрезвить”».
