В октябре Городской управой в Москве было устроено 14 приютов для беженцев, рассчитанных на прием тысячи человек. В одном из таких заведений – в приюте для семей лиц, призванных в армию, открытом в доме Горбовых в Харитоньевском переулке, – для выходцев из западных губерний было отведено десять комнат, столовая и швейная мастерская для работы с 80-ю швейными машинами. Особенность этого места отмечал репортер городской хроники:
«Здесь предполагается устраивать беженцев семействами, так как до сих пор почти во всех приютах им приходилось жить в общих камерах: отдельно мужчины и отдельно женщины, что было стеснительно для семейных. Для выяснения количества этих последних и необходимого для них числа помещений член Управы В. Н. Григорьев предпринимает специальный объезд всех устроенных для беженцев помещений».
Примером помощи комиссии С. В. Бахрушина со стороны домовладельцев служит поступок Н. И. Скалкиной-Девойот – владелицы знаменитого в Москве «Ресторана Скалкина». Благодаря ей и специально образованному под ее началом дамскому комитету в помещении ресторана было устроено пристанище на 350 человек. Большие залы приспособили под общежития для одиноких мужчин и женщин, а семейных разместили в артистических уборных. Одно из помещений отвели под «очаг» (ясли) для детей. Приют просуществовал до января 1915 года, когда хозяйка ресторана решила, что «гостям» пора и честь знать.
Кроме органов городского управления на помощь беженцам приходили различные общественные организации. Так, правление Московского общества грамотности просило отзывчивых людей помочь ему в приискании заработка учителям и учительницам народных училищ, бежавшим из местностей, занятых неприятелем. Само Общество смогло приютить 14 работников просвещения. «Семьи некоторых из них взяты в плен или пропали без вести», – сообщали газеты.
Не покладая рук трудились осенью 1914 года члены польского благотворительного общества. Прием беженцев и их распределение по квартирам проходили в помещении польской библиотеки в Милютинском переулке. Польское общество совместно с Центральным бюро установило постоянные дежурства на вокзалах по встрече беженцев. По поводу приезжавших в Москву поляков газета «Утро России» писала:
«Среди прибывающих беженцев усилился элемент лиц интеллигентных профессий. Имеются артисты, художники, журналисты. На днях приехал директор цирка вместе со своей труппой. Для этих лиц будет устроена отдельная квартира.
Начинают поступать пожертвования из центральных губерний России, куда донесся слух об отчаянном положении польских беженцев.
Многие русские фирмы предлагают польскому благотворительному обществу места для беженцев.
На днях отправлена в одну из центральных губерний партия токарей и каменщиков».
Так же интенсивно работали еврейские благотворительные организации. В прессе отмечалось, что основная часть евреев-беженцев оседает по пути, находя приют у единоверцев в крупных центрах Юго- Западного края. И все же довольно много их добиралось до Москвы. Частично они находили приют и продовольствие с помощью Центрального городского бюро, которое ходатайствовало перед московской администрацией о предоставлении права жительства тем из беженцев, которые его не имели. В большинстве случаев такие просьбы удовлетворялись в короткие сроки. Часть беженцев пользовалась помощью московских еврейских благотворительных учреждений. «Более состоятельным находят дешевые помещения, – сообщала газета “Утро России”, – беднякам же оказывается помощь из сумм благотворительных обществ. На днях происходило совещание еврейских общественных деятелей. Решено возбудить ходатайство перед московской администрацией о предоставлении всем без исключения еврейским беженцам временного права жительства в Москве».
Швейная мастерская, организованная для беженцев
Осенью 1914 года беженцы встречали в Москве исключительно благожелательное отношение. Одним из свидетельств настроений, господствовавших в обществе, может служить очерк журналиста Н. А. Фольбаума «Беглецы»:
«На сцене полная темнота. Постепенно в этом мраке обозначаются слабые призрачные тени. Разгорается, шипя, над софитами прожектор, защищенный цветным стеклом.
И тени начинают колебаться. Старый, добрый, полузабытый “серпантин”. Плавно колышутся мягкие крылья, и три женские фигуры несутся одна за другой.
Прожектор разгорелся окончательно; на белых одеждах заметны грубые швы и неразглаженные слежавшиеся полосы.
Разглаживать было некогда. Танцовщицы только что приехали из Варшавы.
Движения становятся все резче; мелькают по сцене, как птицы, захваченные бурей. И буря их действительно захватила.
Много нахлынуло в Москву этих театральных беженцев из Польши. Кочевали по городам и местечкам с незатейливым своим искусством, перебивались со дня на день. Думали, что хуже и быть не может, но бодро смотрели вперед. Никакая нужда их не испугает; они стоят на последней ступени нужды, дальнейших ступеней быть не может.
Но оказалось, что эта лестница беспредельна, и они еще не дошли до ее конца. Сколько испытаний!..
– В Польше не для кого больше танцевать. Не осталось зрителей.
Боролись до последней возможности; собирая последние силы, кочевали они по местечкам, где прежде их встречали незабываемые триумфы. Теперь их встречают там одни дымящиеся развалины.
Нет больше зрителей; кого привлечет их воздушный “серпантин” в это время, когда все население местечек само превратилось в участников невиданной с самого сотворения мира трагедии?
Они пробирались в еврейском фургоне по лесным дорогам. Послышался тяжелый грохот; остробородый еврей зачмокал, задергал вожжами, и лошади едва успели свернуть в сторону.
Мимо них пролетела на рысях конная батарея; тяжелые пушки мчались с такой быстротой, что подпрыгивали как резиновые.
Скрылись – и через несколько минут начали раздаваться оглушительные раскаты.
– Там театр посерьезнее нашего. Бродячим артистам нечего делать в Польше…
А шрапнельные выстрелы расплываются, как белые тучки – совсем как серпантин, – в небе.
В каждом маленьком московском театрике вы встретите несколько беженцев, которых вытеснила из Польши война.
Не хватило сил бороться; их бутафорский хлам не устоял против тяжелых орудий.
Жестокая судьба выкинула их из местечек в столицу.
Маленькие театрики сами дышат на ладан, сократили до крайних пределов все свои расходы, – но у них не хватило жестокости отказать в приюте польским беглецам.
Другие нашли пристанище в цирках. Молодой опереточный комик попал в качестве клоуна на арену, рассказывает примитивные анекдоты и декламирует злободневные куплеты.
На голове его рыжий парик, в котором он играл прежде какого-то обольстительного графа, соломенная шляпа, уцелевшая от роли какого-то банкира.
Он медленно ходит за лошадью, на которой сидит, отдыхая от трудного прыжка, наездница в блестках, – и старается развеселить публику.
– У нас в цирке он отдохнет от скитаний. Много ему пришлось натерпеться…
Товарищи относятся к беженцам с чрезвычайным вниманием.
Несколько человек пристроились около кинематографа. Участвуют в съемках картин из текущих событий. Возник вопрос о какой-то мелкой подробности в форме немецкого офицера.
Беженцы пригодились – все было сделано по их указаниям. Кому же и знать, как не им.
Один из беженцев долго объяснял, как у прусского лейтенанта расположены выпушки и петлички, а потом не выдержал, остановился и начал вытирать глаза.
К нему бросились, принялись его утешать. А он говорит:
– Невольно слезы… Ведь я все это видел… Ведь я из Калиша…
Кружатся белые тени. Судорожно машут крыльями белые птицы.
И с последним аккордом застывают неподвижно. Легкие одежды опустились прямыми складками.
