подчиненных-офицеров, обвиненных в контрреволюционных выступлениях.
День 2 марта москвичам запомнился как стихийный праздник «Красного флага и красной ленточки». Красный цвет царил везде. Самым распространенным украшением были красные ленточки – у кого в петлице, у кого на левой части груди, у кого на плече. Барышни щеголяли большими шелковыми бантами, кавалеры – красными галстуками. Некоторые дамы обтягивали красной материей пуговицы. Так же поступали с кокардами на форменных фуражках чиновники и военные.
Что ей к лицу?
«Не день, а сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга, – записал в дневнике В. Амфитеатров-Кадашев. – Утром – Тверская, полная радостного народа, стремительность автомобилей, и всюду – алое, алое, алое. Нет человека, который не нацепил бы себе красного банта: единственные исключения – я и Лидин. Я не надел вполне сознательно: во-первых, есть что-то противное в том, что делают все, а во-вторых, все-таки красный цвет – цвет социализма, а я, несмотря на всю мою нелюбовь к погибшему режиму, по-прежнему продолжаю глубоко ненавидеть социалов».
Запомнилось 2 марта и другому летописцу московской жизни – Н. П. Окуневу:
«День уже не такой холодный: облачно, изредка небольшой снег, мороза не более 3°. Потоки народа и войск к Думе сегодня еще могучее. Нет такой улицы, близкой к центру, на которой не чернело бы, не волновалось море людей. Может быть, с пол-Москвы, то есть до миллиона людей, целый день идут, стоят, машут шапками, платками, кричат “ура” и свищут небольшим группам полицейских, которых нет-нет да и проведут, как арестованных, в Думу. Мне даже от души жалко их: такие же русские люди, в большинстве семейные, пожилые, и идут как отверженные, проклятые. Для такой великой радости надо бы и их сделать радостными – дождаться бы их свободного перехода на новую сторону и дать им, раскаявшись в своих грехах и грешках, возможность соединиться душевно с общим освободительным движением и занять положение если не граждан, то воинов. Может быть, мои сожаления преждевременны, то есть многих из них отпустят с миром, но, ей-Богу, очень трогательно смотреть на вчерашнюю власть в таком презрении и унижении. Помоги им Бог в их незавидной доле!
Сегодня настроение у всех высокоторжественное, бодрое и веселое, заметно всеобщее единодушие – все прочли о такой великой, почти бескровной революции и поняли, насколько велико значение ее для жизни русского народа и воинства. Старому, кажется, ни у кого нет ни сожаления, ни веры в возврат его. В таких громаднейших толпах, которых не собиралось ни в коронационные торжества, ни в революцию 1905 года, ни на похороны С. А. Муромцева, – поразителен порядок. Народ заполняет все тротуары, всю ширину мостовых, но стоит показаться группе воинов или автомобилю, как сейчас же раздается по сторонам и, как в сказке, образуется моментально свободный проход или проезд. Даже в этом сказывается могучее значение единения настроения. Многие украшены красными лентами. Войсками сегодня уже предводительствуют не одни только прапорщики, а настоящие старые, боевые офицеры – полковники и подполковники. И им сопутствует полковая музыка, которая звучит победно и торжественно, и тем еще более поднимает всеобщее настроение, обращая его в сплошное ликование. Вчера у меня еще не было полной уверенности в торжестве народной власти, но сегодня она непоколебима: разве можно у такого чудовища – миллионноголовой толпы – вырвать то, что попало ему в руки!»
«Всеобщее опьянение свободой» – единодушно характеризовали очевидцы состояние москвичей. У Валерия Брюсова в тот день родилось стихотворение, названное им «На улицах»:
И только одна группа людей не разделяла общего веселья. Это были сотрудники полиции и жандармы, на которых в тот день была открыта настоящая охота. Обыватели, всю жизнь трепетавшие перед городовыми и околоточными, теперь дружно указывали революционным патрулям на «царских сатрапов». Сквозь праздничную толпу двигались бесчисленные процессии: в городскую думу вели всех полицейских поголовно – начиная от полицмейстеров и заканчивая писарями-паспортистами.
«Часто студенты и гимназисты, вооруженные какими-то игрушечными револьверами и саблями, конвоировали толпу здоровых и бравых городовых и околоточных, – описывал увиденное А. Н. Вознесенский. – Впрочем, эти здоровые и бравые люди имели вид угнетенный и совершенно пассивный: они шли с опущенными головами под градом насмешек; среди общего возбуждения и веселья они испытывали горчайшее похмелье».
Из сыскного отделения на Воскресенскую площадь привели даже полицейских собак (в том числе знаменитого добермана Трефа), украшенных красными лентами и бантами. Московские газетчики утверждали, что какая-то часть полицейских была разыскана и задержана с помощью четвероногих сыщиков. Это понадобилось потому, что часть бывших стражей порядка успела переодеться в штатское. Репортер «Раннего утра» утверждал, что видел городовых, облаченных в… женское платье. Они, мол, спасаясь от народного гнева, забежали в Сандуновские бани и там разжились у знакомых служительниц этим средством маскировки. Указав на усатых «дам», один из конвоиров заявил, что узнал бы полицейского в любом костюме – «по сытой роже».
Рассказывали еще о таком методе: арестованный полицейский указывал на десяток своих коллег, те, в свою очередь, выдавали каждый еще по десятку. Так были выявлены все бывшие подчиненные градоначальника Шебеко.
Но не все служащие полиции бросились, словно тараканы, забиваться в щели. Нашлись и такие, кто оставался верен долгу до самого конца. Иначе чем можно объяснить, например, такую сцену, описанную журналистом «Утра России»:
«Близ кофейни Филиппова появляется группа конных городовых. Городовые едут шагом. Из публики, расступившейся перед городовыми, выделяются несколько студентов, которые молча направляются к городовым. На лицах городовых выражение растерянности. Ехавший впереди городовой как-то неуклюже обеими руками снимает серую папаху. Остальные городовые, остановив лошадей, снимают шапки. Толпа сдавливает всадников со всех сторон.
– Сдавай оружие, слезай с лошадей.
Городовые как бы застыли в оцепенении.
– Тащи их с лошадей, отбирай шашки! – раздаются крики.
Городовые снимают шнуры, отдают револьверы. Один из них грузно, цепляясь шпорами, сваливается с седла. Толпа стискивает остальных городовых. Их обезоруживают, отнимают лошадей. Подоспевший к этому времени отряд конных артиллеристов берет лошадей в поводья и уводит с собой.
Сопровождаемые насмешками толпы городовые с бледными растерянными лицами молча идут к дому градоначальничества. Один из них потерял шапку и идет с непокрытой головой».
Свою чашу позора в тот день испили до дна и жандармы. Их шествие по Тверской в описании репортера выглядело далеко не триумфальным:
«Сопровождаемая воинским отрядом и огромной толпой по Тверской следует группа арестованных на Александровском вокзале жандармов.
По обеим сторонам улицы густыми шпалерами стоящий народ “приветствует” жандармов кликами “ура”. В толпе раздаются восклицания по адресу арестованных:
– Архангелы!
