бедствием – ответ подсказала мне память, воспоминание о массовом стихийном, вне волям проявляющимся следствиям бессознательных велений мировой необходимости. Зрелище неоцененное для наблюдателя, изучающего биологические проявления мировой жизни… И подумал я: как плоска, бедна количественно и, главное, качественно современная наука, неспособная не только прочесть, но и заметить, как ясно сказывается уже готовое будущее на этих якобы сознательных людях, и животных, несущихся по течению какого-то не то вихря, не то потока будущих событий…
Бесспорно, эти люди шли, думая, что идут по воле… А со стороны видно было, что воли-то нет у них… Что есть высший приказ. И что остановить камень не в их власти. Они проделают все, что надо, и сами никогда, в большинстве, не дадут себе отчета, что они сделали и делали. Большинство шло, как мне казалось, как в неполном гипнозе, иные будто уверяя себя, что они ясны и трезвы, иные конфузливо – как бы смутно задавая себе вопрос – чего я иду? – а некоторые как щепка по вешней воде… Но все необычайно серьезно, как серьезные исполнители серьезной, роковой игры… Жутко было наблюдать эти первые ряды исполнителей “толпы”, “народа” “Le antras”[51]…
Толпа, повторяю, истово шла… Серьезно, священнодействуя шла… Это был не ход вроде церковного, а скорее облеченных во плоть привидений… Да это, вероятно, и глубоко верное сравнение. “Рок влек”…
Одни только жиды пробовали затевать разговоры с толпой проходящих привидений, но ответов почти не было. Кто-кто, а жиды были вне “одержания”… Эти шли как зрячие среди слепцов. Очевидно, они знали и наперед учли и разочли и свою роль и события…
Недавно тоже толпа шла с утра грабить и разбивать немцев, их фабрики, лавки, дома[52]. И в той толпе можно было подметить нечто “вне мира сего”, но этого было мало и по времени, и по качеству, и по количеству. Там большинство шло на явно заведомый грабеж, и только единицы шли “из патриотизма” или как элемент, поддающийся при всяком поводе внушению… Но внушению не извне, а из своей же людской среды или обихода…
Вскоре, часам к 12 или 121/2 вид толпы, все непрерывно шедшей, изменился. Шедших стихийно поуменьшилось, и число типа откровенных грабителей значительно возросло. Стали попадаться типы совсем каторжников, потом хулиганы разных возрастов и степени откровенности, и наконец, пошла пыль, “смитье” – куда ветер дует…»
Обстановка, сложившаяся на улицах Москвы в тот день, свидетельствовала о том, что царская администрация растеряла последние остатки власти. Наутро командиры многих полков просто не решились вывести из казарм подразделения, предназначенные для блокирования центральной части города. Подразделения, накануне размещенные по городу в засадах, в течение дня были взяты в плен революционными отрядами. Деморализованные военные без единого выстрела сдавались на милость победителей, даже имея численное превосходство. Например, для ареста двух рот солдат во главе с офицерами, засевших в помещении редакции газеты «Утро России», хватило экипажа одного автомобиля и конного разъезда. Войскам, сосредоточенным в Манеже, как утверждали очевидцы, для сдачи оказалось достаточно одного окрика философа Н. А. Бердяева: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: “Чего вы не сдаетесь?”, – что те мгновенно положили оружие».
Следом сдался гарнизон Кремля, ворота которого были закрыты с началом революции – командование опасалось попыток захвата золотого запаса, хранившегося в подвалах Грановитой палаты. «В Кремль хлынула беспорядочная толпа народа, – вспоминала Т. А. Аксакова-Сиверс, – Димка (малолетний сын мемуаристки. –
Судя по сообщению репортера «Утра России», единственным защитником старого строя из числа военных оказался подвыпивший прапорщик, но и для него все закончилось более-менее благополучно:
«В самой гуще толпы близ тротуара у Большой Московской гостиницы появился молоденький прапорщик, который начал приставать к солдатам и мешал им слушать ораторов.
– Ну, по домам, братцы, по домам! – говорил он одним. – Шли бы подальше от греха. Чего тут зря толкаться! – советовал он другим.
Было также несколько случаев обращения с его стороны к солдатам в форме приказа уходить с площади.
Прапорщик нетвердо держался на ногах, размахивал руками и хватал солдат за шинели.
Студенты несколько раз предупреждали его и предлагали вести себя прилично. Один пожилой отставной военный заметил ему:
– Вам бы подальше от греха. Бросьте эти выходки.
Прапорщик, однако, не унимался. Дернув за плечо первого подвернувшегося солдата, он скомандовал:
– Во фронт, марш в казармы!
Солдатик не растерялся и собрался что-то возразить прапорщику, но в воздухе уже раздался свист плетки, и ближайшие из толпы оказались свидетелями нанесения солдату жестокого оскорбления.
Спустя несколько мгновений тысячная толпа волокла уже прапорщика по направлению к Тверской улице. Он был обезоружен, шинель была изорвана в клочки, и сорваны с нее погоны.
Прапорщика спасли от растерзания офицер в форме капитана, студент и вольноопределяющийся с университетским значком. Они обратились к толпе с увещеваниями не омрачать торжественности момента и отдать им на руки провинившегося.
Большая группа студентов и курсисток поддержала их; присоединились также и рабочие, и полуживого прапорщика навалили на автомобиль, который, с трудом пробираясь сквозь густую толпу, направился к Красной площади. Револьвер и изломанная шашка прапорщика были вручены заступившемуся за него офицеру, который вместе еще с тремя студентами уехал на автомобиле».
Не стала защищать гибнущий режим и московская полиция. Газета «Русские ведомости» сообщила о таком факте: в одном из переулков Каретного ряда было собрано большое количество городовых. Им пытались раздавать винтовки, но они отказались их брать. И что характерно, в тот момент, когда городовых посылали в бой, полицейское начальство подобно самым чутким обитателям тонущего корабля готовилось пуститься в спасительное бегство.
Так, градоначальник В. Н. Шебеко (бывший гвардейский офицер, флигель-адъютант), запершись с утра в кабинете, был занят писанием писем и переговорами по телефону. В 12 часов дня он вышел в штатском костюме[53]. Генерал заплатил всей прислуге полагавшееся ей жалованье, не поскупившись на щедрые «чаевые», надел шинель, папаху и покинул квартиру. Однако вернулся буквально минуту спустя. Дежурившему при нем жандарму Шебеко велел связаться по телефону с управляющим канцелярией градоначальничества И. К. Дуропом и сообщить, что посылает ему пакет. По утверждению московских газет, в этом пакете было «формальное заявление, что в случае выезда его из Москвы он управление городом передает полковнику В. И. Назанскому, своему помощнику».
А. Н. Вознесенский, которому, по всей видимости, приходилось вести расследование действий градоначальника, привел в мемуарах такие подробности:
«Назанский говорит, что с Шебеко случился припадок болезни печени – он потерял сознание. С момента этого некстати случившегося припадка Назанский остался хозяином градоначальства. Но он понял, что делать уже было там нечего.
Назанский и Шебеко, переодевшись в штатское платье, пройдя черным ходом, покинули здание градоначальства; с Тверского бульвара они перебрались в квартиру сестры Шебеко на Остоженку, откуда телефонировали Мрозовскому, что они покинули свой пост, о чем Мрозовский и поспешил телеграфировать в Петроград. На другой день, не чувствуя себя в безопасности в квартире на Остоженке, Шебеко и Назанский перебрались на Новинский бульвар в квартиру Назанского, там вскоре были оба арестованы и отправились в Кремлевскую гауптвахту, где просидели сравнительно недолго»2[54].
Полицейские участки, лишенные единого руководства из градоначальничества, оказались полностью дезорганизованы. Большевик К. В. Островитянов, которого как раз первого марта вместе с несколькими товарищами перед отправкой в Бутырскую тюрьму привели в Сокольнический участок, вспоминал увиденное:
«Приходим в Сокольнический участок. Там стоит невообразимая суматоха, звонят телефоны, снуют какие-то люди в гражданском, растерянно бегают приставы и городовые. Наш конвой постепенно
