деморализовавшая всех. Оказалось, что индюшатина уже была посолена, а Лусиано посолил ее еще раз, сделав ее несъедобной. А я все равно ее надкусывал. Но не из-за голода, а чтобы подстегнуть воображение. Только надкусывал, и больше ничего. Ведь индюшатина впитала в себя приправы, и я ее обсасывал сбоку и выел всю приправу. В итоге я съел и все мясо.
Еще я как-то встречал рождество на подпольной явке в Тегусигальпе [76]. Это было незадолго до победы. Праздновали это рождество вполне по-городскому. Я тогда, помнится, возглавлял вместе с Рафаэлем Майреной нашу организацию в Гондурасе, где уже явно задержался. Так вот, мы, несколько товарищей, друзей и подруг, собрались вместе. Напряженности особенной там тогда не было, и мы танцевали, ужинали и вспоминали наших товарищей. Я, к примеру, вспоминал товарищей из моего отряда. Представлял себе, как они там, в горах, и это накладывалось на воспоминания о других моих встречах рождества. Я вспомнил, что иногда их приходилось встречать на марше, идя всю ночь. И ты все шел, шел, и больше вспомнить нечего. Разве что когда присядешь отдохнуть, то побеседуешь с тем, кто оказался поблизости: «Гляди-ка, брат, ну и дела. Кто знает, как все идет в этом мире. Вот мы здесь, а где-то там люди пьют и всякое там, сам знаешь, что делают...» И это, если у тебя нет твердых принципов, оказывает деморализующее действие.
В первые годы нашего партизанского бытия мы с любопытством наблюдали за крестьянами. К примеру, как он украшает свое ранчо. Вообще, чувствуется ли в горах аромат рождества. В городе все совсем по- иному: свечи, подарки, открытки, веселье. У рождества есть свой запах. Последние дни декабря — это дело совершенно особое. Люди смотрят веселее. На рождество и в Новый год они становятся более красивыми. Дома, да что там, даже твой собственный дом кажется иным. А ведь это тот же самый дом, каким он всегда был во все дни. Мы хотели увидеть в горах, придя из леса на ранчо, есть ли и здесь этот специфический аромат праздника, ощущаемый в декабре. Ведь тогда люди всегда что-нибудь покупают. Хоть какую-нибудь вещь. А если и нет, то ребенок-то уж отпразднует рождество. Для него найдется игрушка. Так какой же крайней должна быть нищета, чтобы рождество не заглядывало сюда.
XIII
Через несколько дней после рождества случилось нечто дивное. Я болел, и мне поручили дежурить у радиоприемника, прослушивать новости и на вечернем построении наиболее важные из них доводить до всеобщего сведения. Я был очень доволен тем, что делал хоть что-то, поскольку этим вносил хоть какой-то вклад в борьбу.
И вот вдруг я понял, что на шоссе в Масайю что-то случилось, так как услышал, что оно блокировано гвардией. Убедившись, что действительно происходит нечто серьезное, я пошел искать Модесто. Он находился на кухне, где я ему и доложил. Он знал, о чем идет речь. И даже точно знал, что это была акция с целью захвата заложников (операция 27 декабря 1974 г.). Но мы-то ни черта не знали.
Интересно, кому же принадлежат дома на шоссе в Масайю, чьи там посольства? Я этого не знал, поскольку сам был не из Манагуа... Позднее выяснилось, что захвачен был дома Чема Кастильо. В горах мы с радостным нетерпением стали ожидать новостей. Немного спустя прослушали коммюнике гвардии, после чего все радиостанции были отключены и замолкли. Итак, удар нанесен. Но как и кем? Вот тогда начался период нашего всеобщего беспокойства... Господи, боже ты мой, только пусть эти чертовы дети вырвутся целыми и невредимыми. И потом, где же все-таки был нанесен этот удар?.. Через некоторое время штаб Национальной гвардии сообщил о захвате дома Чема Кастильо партизанами, один из которых, Карлос Агуэро, опознан, и что епископ [77] выступил в качестве посредника... Тут-то я догадался, что никакой это не был Карлос Агуэро, поскольку увидел, как Родриго и Рене Вивас не без злорадства рассмеялись. Естественно, я сразу же понял, что Родриго — это и есть Карлос Агуэро, вспомнив описание его внешности: высокий блондин с голубыми глазами... А-а-а! Так, значит, это и есть Карлос Агуэро!.. Да, это он... и многое из того, что он говорил, начало состыковываться. Но только теперь, а раньше мне и в голову не приходило, что Родриго — это Карлос Агуэро.
Весь день прошел в обсуждении событий в Манагуа. Отвечая за новости, я буквально прилип к радиоприемнику... Что там нового... Что нового... Ага, переговоры продолжаются... Должны передать заявления СФНО... И вот их передали. Так их... говорили мы между собой, а ведь заставили же их сделать это! Так им, скотам этим, и надо... В лагере воцарилось радостное возбуждение. А бедные часовые, когда им приносили еду, умоляли: «Что там, брат, а? Ну расскажи мне...» И ты принимался рассказывать ему, как все обстояло, хотя разговаривать на посту строго запрещалось. «Ну еще, расскажи мне еще...» «Нет, остальное вечером...» — говорил ты, уходя, так продолжалось, пока наши товарищи, участвовавшие в этой операции, не выбрались наконец за границу... Узнав об этом, мы принялись палить в белый свет как в копеечку... Дело в том, что события 27 декабря вызвали у нас чрезвычайный моральный подъем. Мы прямо наслаждались происшедшим, так как перед лицом всего мира были разоблачены творимые в горах расправы над крестьянами. Причем указывались те самые места, где доводилось бывать и нам. Синика, Васлала... Мы понимали, что отныне не одиноки. Что становятся известными места, где шла партизанская война. Что репрессии, совершавшиеся в горах, разоблачены. Через несколько дней мы заметили, что начальство наше что-то зашевелилось и в хижине Родриго и Модесто началось какое-то совещание с Аркадио. Затем Родриго куда-то отбыл с пятью ребятами... А дней через шесть после их ухода приходит один крестьянин и говорит: «Рассказывают, будто кто-то атаковал казармы в Васлала. Была перестрелка... и среди гвардейцев много убитых». Короче говоря, это Родриго, согласно плану, уходил атаковать казармы в Васлала. Гвардия потеряла 11 человек. Та самая гвардия, которая никогда себе и представить не могла, что столь неприступный лагерь можно атаковать. Та самая гвардия, на которую в горах и глянуть-то боялись, и вдруг ее поливают огнем. В итоге они там внутри казармы взбесились и сгоряча перебили друг друга, а компа с победой и сохраняя порядок отошли, по пути приведя в исполнение приговор над несколькими мировыми судьями. Таким образом, партизанское движение вступило в период радостного подъема, который, правда, был омрачен гибелью Тельо.
Через три дня после возвращения в лагерь Родриго появилось коммюнике гвардии, где сообщалось, что в зоне Синики, или Кусули, во время преследования совершивших налет на казарму в Васлала патруль гвардии наткнулся на сопротивление некоего вооруженного мужчины, погибшего в бою и опознанного как Рене Техада Перальта. В действительности все обстояло так. Гвардейцы захватили одного нашего связного, рассказавшего, что в таком-то доме находится партизан. Тельо был там вместе с другим товарищем, которому удалось спастись. Около 6 часов вечера Тельо, услышав обычный сигнал, решил, что к нему идет связник, приносивший еду... ну и все. Засвистели пули, и в сгущающейся темноте Тельо, человеку предусмотрительному и осторожному, влепили пулю в лоб.
А теперь расскажу, что я почувствовал, услышав о гибели Тельо. Я прежде всего ощутил страх. Страх, так как в чем-то я даже копировал Тельо. Это он обучал меня, как падать на землю, как лежать, что делать при подходе гвардейцев. Тельо научил меня, как поступать в боевой обстановке, что делать при отступлении и как командовать людьми в бою против гвардии. И неожиданно именно Тельо погиб, то есть именно тот, кто был моим учителем. В общем, были минуты, когда я размышлял примерно так: все, чему он меня обучал, не годится, и коли он сам этого не применил и не использовал, то это все — чистая теория. Словом, в герилье не существует ничего заранее предсказуемого, такова уж она есть — и первым часто гибнет тот, кто лучше всех и кто был твоим же наставником. А ведь ко времени, когда Тельо погиб, я чувствовал себя уже какой-никакой, но величиной. Окрепнув и став подвижнее, я чувствовал свое превосходство над каким-нибудь политическим деятелем типа студенческого вожака из университета. Я считал, что превосхожу их, что я уже партизан, крепкий телом и легкий на подъем ходок, владеющий оружием. А тут вдруг пал сам Тельо. Так какого же хрена! Чему он учил нас? Чего мы добьемся с его наукой, если его сразу же убили. Его, а не кого-нибудь из новичков, вместе с которыми мы тренировались. Тогда можно было бы сказать так: он не усвоил того, чему его учил Тельо. Но ведь погиб-то первым Тельо. Вот почему я болезненно ощущал свою уязвимость. В голову лезли мысли: мы — просто карикатура на настоящих партизан, их неудачная копия, какая-то псевдогерилья. И вообще все наши потуги были лишь добрыми пожеланиями и мечтаниями... Вот что я переживал в этот момент.
Помню, вечером, накануне того дня, когда мы узнали о гибели Тельо, над нашим лагерем пролетел
