вертолет. Потом я понял, что он перевозил тело Тельо в Васлала для опознания. Но тогда мы бросились тушить огни, думая, что это к нам. Появись в тот момент гвардия, мы были готовы сражаться. Посты были удвоены, рюкзаки уложены... Но ничего такого не случилось. Между собой мы говорили, что если бы эти сукины дети пришли, то уж мы бы их сокрушили. И вот тогда мы узнали о гибели Тельо. Никогда я не прощу Тельо того, что его убили первым же выстрелом. И в тот же вечер, когда мы узнали об этом, я ушел в свою палатку и улегся в гамак обдумать все то, о чем я уже рассказал. Кроме того, я думал о Леоне, об университете. Я не мог принять смерть Тельо. Студенты бросают в полицию камнями. Но что они знают о настоящем бое, о том, что такое гвардия? Сам я, бывший одним из ведущих студенческих руководителей и ныне уже прошедший курс партизанской подготовки, в глубине своей души понимал, что тот, кто меня готовил, первым же и погиб. А ведь он был тем, кто больше меня и, следовательно, больше всей Субтиавы разбирался в военном деле. А значит, и больше всего университета и всех товарищей из Сандинистского фронта, действовавших легально или в подполье.
Вот когда показалось, что страх проник в горы. Затих даже ветер, и деревья перестали качаться. Наступила тишина, эдакое всеобъемлющее молчание. Не знаю, быть может, я слишком испугался, но помню, что кроны высоченных деревьев и впрямь разошлись над нашими головами и даже ни листочек не шелохнулся. Лес как-то поник, его листва замерла, горы сковало оцепенение. Все затихло, как перед смертельной опасностью. Перепали щебетать и птицы, будто бы их прогнало страхом... Мне показалось, что все окружающее погрузилось в меланхолию и ожидание. Когда же придут гвардейцы, чтобы расправиться с нами, не знаю, да просто не могу объяснить, что же тогда происходило со мной. Все товарищи обсуждали случившееся, но не все из тех, кто проходил подготовку вместе со мной, чувствовали страх. Некоторых смерть Тельо не очень задела. Не то чтобы она их совсем не тронула, а просто Тельо был с нами суров и требователен, рассуждали они теперь примерно так: что же это он сплоховал, когда пришло время. Тем самым его вроде бы обвиняли, дескать, куда же делось все, чему он нас учил.
Мне казалось невероятным то, что Тельо мог погибнуть... То есть это, а равно и другие действия в бою, которым он учил, — сплошная теория, а сила и мощь гвардии подавляют все. Так какова цена тем знаниям, которые он нам дал? Верны они или нет? Ведь гвардия начхать хотела на все это. И хотя Тельо знал больше нас, его разом прихлопнули. Значит, гвардия в тысячу раз сильнее, и она смеется над нами. Ее не интересует, знаешь ты там чего или нет. Она просто тебя убьет. Следовательно, то, что ты знаешь, бесполезно? Не может защитить от гвардии? Так как же ее разбить, как с ней покончить, как же тогда уничтожить гвардию? Как же мы тогда покончим с диктатурой, если на гвардию не действует то, что мы умеем стрелять и ползать?.. Я ощутил свое бессилие. Но не перед каким-либо тяжелым весом, ведь я уже умел носить тяжести, как, впрочем, и карабкаться вверх по горам, переносить голод и одиночество. А вот уверенность в том, что я в бою первым уничтожу врага, испарилась. Вот что было важно. А я считал себя представителем множества людей, городских бедняцких окраин, университета и был лучше других подготовлен...
Смерть Тельо я не мог принять, хотя изначально у меня в голове вертелись его слова о том, что если он и умрет, то подготовленные им для герильи люди все равно останутся. Но я думал и так: если он научил нас тому, что знал сам, если мы будем сражаться, как он, если наши познания для гвардии просто пшик, то значит, всех нас перебьют. А ведь Тельо восхищался Че и Карлосом Фонсекой. Еще хорошо, что Карлоса Фонсеку пока не убили. Но ведь он, думал я про себя, и участия в герилье пока не принимал. При таком противнике герилья невозможна... Вот если бы Че выжил, а то ведь те, кто убил Че, прошли подготовку у рейнджеров [78], которые натаскивали и тех, кто убил Тельо. Затем я подумал, а не был ли Че, как Тельо, как все мы, даже сам Сандинистский фронт, просто Дон-Кихотом? И вообще, не были ли наше студенческое движение и организованное Фронтом движение на городских бедняцких окраинах, из тех движений, которые сначала вспыхивают и набирают силу в разных странах Латинской Америки, особенно Южного Конуса, а потом их подавляют? Так не была ли Куба только исключением, да и то из-за того, что Фидель, Рауль и Камило сумели добиться своего, поскольку у противника еще не было опыта и империализм еще не показал своих когтей? А значит, все революционные песни, вся революционная литература, выходившая в Латинской Америке, были не более чем пустышкой или интеллектуальным душем, случайной революционной теорией, которая на практике не приносила никакого результата, а, следовательно, у Латинской Америки нет будущего, и мы потерпим поражение так же, как ранее это произошло с колумбийцами, венесуэльцами, гватемальцами [79].
Что же спасло меня в тот момент? Ведь все чувства подавлены. Так вот, спасает то, что СФНО сумел воспитать у нас страстную, питаемую уходящими в историю корнями мечту и безграничное упорство. Мозг вновь лихорадочно начинает работать: тьма людей здесь может погибнуть, но необходимо продолжать борьбу, чтобы разбить врага, поскольку в конечном счете быть партизаном, выступить против гвардии, хоть ты и погибнешь, — это жизненная позиция, и если ты погибнешь, то с чистой совестью. Ведь твоя смерть, само собой, заключает в себе протест. То есть и смерть Тельо была протестом. Мы погибнем, тем самым протестуя. Так пускай же Сандинистский фронт не что иное, как просто еще одно партизанское движение, которое империализм и диктатура Сомосы подавят. Ведь это уже столько раз случалось на нашем континенте. Важным было не то, применил или нет Тельо знания и отвечали ли они, эти знания, действительности. Главное то, чему он нас учил: если погибнуть, то за свою мечту. Да, именно за мечты, за надежды, за иллюзии, наконец, стоило очертя голову броситься в бой. Вслепую и несмотря ни на что... Вот что было важно! Бороться, отбросив сомнения в наших собственных военных возможностях. Нужно было собрать их все вместе, да и метнуть во врага. Тут-то и появляется сознательность. В глубине души зарождается боевитость, стремление не подвести, хотя бы и ценой жизни. Ты обращаешься к облику своего погибшего друга, делаешь его образцом, которому следуешь, а также идешь рядом с ним. От всех этих ночных мыслей я заснул, охваченный яростью, и в ярости же пробудился на следующий день, желая сражаться и проверить себя, всех нас в сражении с врагом и если погибнуть, то так, чтобы наша смерть стала вызовом. То есть я проснулся с желанием жить, но готовый погибнуть, и погибнуть, чтобы жить.
Я уже говорил, что не только хотел умереть, чтобы жить, но и сражаться, чтобы жить для Латинской Америки, жить и умереть во имя индейцев и негров, жить и умереть во имя зверей, во имя моего отца, во имя студентов, Субтиавы, во имя всего... Иллюзиями, которые я всегда хранил про себя с момента, когда из города ушел в горы, я ни с кем не делился. Я шел по грязи, объедался грязью, вымазывался грязью, испражнялся в грязь, месил грязь ногами, рыдал в грязи, вся моя голова была в грязи, грязь была на всем моем теле. И никому не говорил, что они, эти иллюзии, со мной. Никто этого не знал. Возможно, кроме одного товарища, которому я признался в этом за бутылкой в 1978 г. То есть четыре года я хранил или удерживал в тайне то, что хотел выжить, поскольку я поднялся в горы, сжимая в кулаке именно эти иллюзии, которым никогда не позволял вырваться наружу и не давал им потускнеть.
Помню, что дня так через три после гибели Тельо мы начали переход вверх по ущелью, посчитав, что гвардия вышла на поиск нашего лагеря. Вот как это получилось. Мы радостно уписывали забитую корову, когда явился один связной — это был Эвелио, — который сказал: «Товарищи, сюда направляется гвардия, а ведет ее такой-то». Действительно, то был живший по соседству с нами крестьянин, захваченный гвардейцами. Последовал приказ, и мы построились в походный порядок: авангард, главные силы, арьергард. Причем на момент отхода из лагеря мои ноги были покрыты язвами лесмании. Флавио наложил мне как можно больше бинтов. В общем, обувь я натянул с большим трудом. Но я шел, яростно желая погибнуть в бою против гвардии. Мы двинулись вверх по ущелью, против течения струившегося по его дну ручья. Ущелье было метров 15 шириной и змеей вилось по крутой горе, которая также стала союзницей гвардии и как бы поджидала целых три дня того момента, когда объявится гвардия и обрушится на нас. Так вот, мы построились, разбившись на авангард, главные силы и арьергард, и двинулись в путь... И горы словно поняли, что происходящее не игра, и нарушили свое безмолвие. Ясное дело, горы были самонадеянны. Вот убили Тельо, и они замерли, как бы перейдя на сторону гвардии. Они отстраненно наблюдали за происходящим. И когда мы начали отступать, идя вверх по ущелью, готовые к столкновению с гвардией, горы вновь начали сотрясаться. Словно это мы их сотрясали. Ну, схватили их за грудки, встряхнули и сказали: «Чего тебе надо, тварь, такая-сякая...» Родриго шел во главе авангарда, Модесто в середине и Аурелио Карраско — в арьергарде. Непосредственно в центре походной колонны шел один крестьянин, Модесто (как командир) и я, поскольку больные всегда шли в середине. В ущелье, по которому мы поднимались, через навороченные груды камней протекала кристально чистая вода. Эти камни ты видел
