Печатаю на столе в столовой и за этим же столом Фимка[169] строчит шахматную статью, заказанную ему журналом в Израиле. В духовке жарится моя курчонка <… >. За завтраком слушали присланную мне Штейном магнитофонную запись — он регулярно выступает по радио с литературной программой. Хочет узнать мое мнение — программа о дальневосточных, а вернее, о русских поэтах Харбина и Шанхая. Выступает он с пафосом, и, хотя явно эрудирован и предан русской поэзии, мне кажется, у него своего рода «прогумилевская предвзятость». Можно ли так выразиться? Он пишет о колоссальном влиянии Гумилева на харбинских поэтов, а затем цитирует Щеголева, написавшего, что если бы Гумилев стал врагом России (подразумевая войну с Германией), то «не надо нам и Гумилева», а также Мэри Крузенштерн, написавшую, что. хотя она еще хранит Гумилева, — ей ближе Симонов[170]. Штейн называет это предательством и говорит, что Мэри была наказана Музой, ибо после этого стихотворения и до предсмертного, продиктованного Мэри Визи стихотворения, посвященного польской прабабушке, она не писала ни одной строчки… Правда ли это?
Считаю, что он не прав — многие искренне болели за свою родину <…>.
Под конец. Рассмешить? Огорчить? Помнишь, у нас есть деревянный альбом с джонкой и иероглифами? Он полон старых фото: твоей свадьбы, нас у тебя в Ханчжоу… Так вот, порвались кожаные скрепы, и мы отнесли его поправить сапожнику. Сапожник из армян, с большими сентиментальными глазами, возвращая нам альбом, он признался, что посмотрел его. Открыл первую страницу (мы с Фимкой во Французском клубе), спросил: «Это вы? Знаете, я всплакнул, глядя на эти фото… Что делает с людьми время!» Милый человек.
Крепко тебя обнимаем и целуем…
И. И. Лесная
10 апреля 1997. Парагвай
Дорогая моя и любимая Ласонька!
Что с тобой? Я так давно не получала письма от тебя. Все ждала <…>. Здорова ли ты, светик мой? Переживаю…
Я болела долго, с глазами, и не могла утомлять зрение. Сейчас немного лучше. Скучаю о тебе, все время думаю о тебе. Ты поймешь, так как сама страдала из-за разлуки <…>. Живу у добрых людей, не знаю, как будет дальше. Мои уехали на родину, пока довольны. Я жалею, что не уехала с ними. Ты все понимаешь, так как переживаешь сама.
Как у вас там живется? И визиты, и церковь? У меня все однотонно <…>. Черкни мне о своей жизни. Мне не хватает тебя <…>.
Повернулась лицом к Святому Писанию — это утешает душу. Там уж все наши. Читай и ты <…>. Когда ответишь — уже и будет переписка для смятенной души <…>.
Ты по-прежнему моя любимая и дорогая. Целую тебя.
В. Ф. Перелешин[171]
7января 1981. <Рио-де-Жанейро> (Бразилия)
Рождество по старому стилю
Дорогая Лашенька,
Из Мури (где прожил две недели) я вернулся позавчера вечером, нашел множество писем, среди которых Вашу открытку с P.S.
Радио Ватикана передает русскую программу в 3 ч. и в 18.45 по среднеевропейскому времени на коротких волнах <…>. Впрочем, моих сообщений в программе на январь не значится.
<…>
Мэри сообщает, что от Вас получила щедрый денежный дар. Спасибо огромное. Как я Вам писал (если писал), с цветами я справляюсь. Моя половина расходов по погребению составила 34 803 крузейро (при курсе около 50 крузейро за доллар). Теперь готов памятник. я должен (не должен, а хочу) заплатить половину, то есть 70 ООО крузейро (при курсе 65 крузейро за доллар). К счастью, мне удалось продать свой участок земли в Долине Виноградников, деньги получу до конца января. О своем будущем не знаю ничего. Виктор колеблется: в США надо начинать сызнова, а здесь у него прекрасный дом в Мури. Так или иначе, я мечтаю жить отдельно. К сожалению, процентов от моих сбережений слишком мало, чтобы снять комнату с просторным складочным помещением для книг.
<…>
23 февраля 1988. Рио-де-Жанейро (Бразилия)
Золотая Лашенька.
Только что — минут десять тому назад — получил я письмо от Ниночки с бесконечно печальной новостью об уходе Мориса (мужа Л. Андерсен). Знаю, что Вы плачете и еще много будете плакать. Опустевшее место за столом, и у камина, и у телевизионного экрана так и останется незанятым. В быту мелкие несогласия неизбежны (каждый человек — носитель
Теперь Вы тоже одна, как и я уже почти семь лет. Не знаю, болен ли я чем-либо еще, но одиночеством болен, и это уже неизлечимо. Кругом люди совершенно чужие. Живу я только участием Всемирного почтового союза. Письмами от Вас, Ниночки, от Ольги Бакич [172] из Канады, от друзей в США. А рядом – здесь –
Издание трех книг за один год (прошлый) подорвало мой банковский счет в Канаде. Простите, что прислал только совсем ничтожный дар на цветы к двадцатому или сороковому дню ухода Мориса. Да хранит Вас Господь, который учитывает и наши ошибки, и нашу боль.
Ваш всегда Валерий
И.В. Одоевцева
