этом. Он пишет, правда, в сюрреалистической манере... Вас это не смущает?

— Нисколько, если, конечно, он не собирается в этой манере писать иконы.

— Нет, нет, что вы! Он верующий человек, православный, но сломленный... Несколько раз его помещали в психушку. Нужно сказать, что он страдает запоями, порой напивается до белой горячки. Но в психушку его запихивали не поэтому. Полгода назад, например, он устроил выставку своих картин на Соборной площади, напротив горисполкома. Ну разве это не сумасшествие? Не мелкое хулиганство, не нарушение общественного порядка, а форменное безумие! Были бы еще картины, как у людей: «Мишки в лесу», «Ленин в Смольном», «Вручение маршальского жезла Леониду Ильичу», — тогда можно было бы еще и подумать, и даже премию дать. А так... стоит только взглянуть на его картины — да вы сами увидите, — все сомнения разом отпадают. Тут и с психиатром нечего консультироваться. Диагноз в исполкоме поставили — и на три месяца на принудительное лечение. Сломанный он человек, но гениальный художник! Хорошо бы, отец Иоанн, вам навестить его. А может быть, прямо сейчас и пойдем? Живет он тут недалеко...

— Прямо сейчас, говоришь?

— Прямо сейчас.

— Хорошо, идем.

Арсений Елагин проживал в пяти минутах ходьбы от храма. Мы подошли к цокольной двери обшарпанного старинного здания. До революции за этой дверью, испещренной ныне хамскими надписями, видимо, жил дворник, а сейчас — гениальный художник Арсений Елагин.

— Звонок не работает, — сказал Коля и постучал в дверь. Из-за нее послышался рев или стон:

— Входите. Открыто.

Толкнув дверь, мы сразу оказались в комнате — никакой прихожей не существовало. Комната была огромных размеров и служила одновременно мастерской, выставочным залом, гостиной, спальней, кухней и даже ванной. Елагин лежал на железной кровати в брюках, сапогах и драной тельняшке. Лицо его было опухшим, глаза воспаленными, красными, щеки заросли недельной щетиной, и, наверно, столько же времени он не расчесывал волосы. Услышав приветствие Николая, он что-то буркнул в ответ и не пошевелился, но, увидев меня, с усилием поднялся с постели.

— Простите, батюшка, — смущенно пробормотал он.

Дрожащей рукой он потянулся за бутылкой водки, стоявшей на тумбочке (такие тумбочки являются неизменным атрибутом больниц, казарм, тюремных бараков, пионерских лагерей и семинарских спален), налил себе половину граненого стакана и залпом выпил, вытерев губы рукавом тельняшки.

— Ничего, отец Иоанн, я сейчас приду в норму. Я в нерешительности остановился. Конечно, меня не приглашали читать лекции о морали и вреде алкоголизма и даже предупредили о пороках, которыми страдает хозяин квартиры, но ведь я пришел говорить об его участии в реставрации храма, в написании икон, что невозможно делать при таком образе жизни. Впрочем, не впадаю ли я сам в грех осуждения? Имею ли я право осуждать его? Художник словно прочитал мои мысли.

— Таков я есмь, отец Иоанн, не будете бросать в меня камень?

— Вы знаете, что сказал об этом Христос?

— Знаю. Потому и надеюсь. Позвольте, я угощу вас чайком. Эту гадость, — он кивнул на бутылку, — я предлагать вам не буду. А пока можете посмотреть мои шедевры.

Картины Елагина производили жуткое впечатление. По мрачности миросозерцания его можно было сравнить с Гойей последнего, «темного» периода. Изощренность фантазии вызывала в памяти Босха. Бесовские оргии, вакханалия зла, безумие, земля, населенная звероподобными существами и загаженная, оскверненная, смердящая. Страшный апокалипсис, навеянный ГУЛАГом и психушкой. Представляю, как реагировали на эти картины, выставленные на всеобщее обозрение около исполкома, жители и отцы города!

Истерзанный кошмарами преисподней, художник искал выхода, просвета, и он забрезжил ему в ушедшей, распятой Святой Руси. Три-четыре картины, стилизованные под иконопись, были посвящены поиску этого утерянного идеала. Но они-то как раз показались мне менее удачными, о чем я откровенно сказал Елагину. И он согласился со мной.

— Вы абсолютно правы, — медленно, с расстановкой произнес Арсений. — Идеал Святой Руси и Православие — это все, что у нас осталось. Но они органически несовместимы с нашей уродливой, испоганенной действительностью. Попытки привнести их в нее создают впечатление фальши.

Это и есть фальшь, кощунственный обман, святотатство... Искусство, пытающееся дать позитивный идеал, сейчас ни на что иное не способно. И вообще, мы живем в период разложения искусства. Оно не в состоянии ни передать всего ужаса действительности, ни противопоставить ей положительный идеал. Остается одно — выход за рамки искусства. Моей последней картиной будет полотно, измазанное дерьмом. Альтернативой же этой мерзости может быть не стилизация под иконопись, а икона, преодоление искусства и прорыв к Богу. Вот к чему я пришел, отец Иоанн. Вас, конечно, ужасает все, что вы видите здесь. — Он страдальчески скривился. — Я знаю, что прикосновение к святыне должно быть чистым. Не думаю, что смогу легко преодолеть свои пороки, если вообще смогу их преодолеть, но обещаю вам: мое прикосновение к святыне будет чистым. Елагин взял бутылку и вылил ее содержимое на пол.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

6

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату