Приходится вносить коррективы в свои проповеди и делать их более доступными.
Но ничего. Не сразу Москва строилась. Будем продолжать наши вечера. Устроим приходскую библиотеку — чемодан привезенных книг может послужить ее основанием. Сложнее с благотворительностью. Она запрещена законом, и за нее грозит уголовная ответственность. Но и тут, наверно, не все безнадежно: при желании можно найти «безобидные» формы помощи больным, инвалидам и престарелым. Я уже посетил некоторых из них, исповедовал и причастил их. В проповедях я постоянно говорю о необходимости помогать ближним, особенно больным и страждущим, а во время чаепитий речь идет об оказании помощи конкретным людям. Незаметная работа в области милосердия началась.
За чаепитиями постоянно присутствуют Петр, Андрей, Агафья, Георгий Петрович, которого теперь в шутку прозвали Четырехдневным Лазарем, а вместе с ним некоторые хористы, иконописец Коля, Арсений Елагин, хранящий обет молчания Василий. Семенящий короткими шажками Гришка-алтарник, подобно Гефесту, обходит участников трапезы и разливает чай. Господи, благослови наши труды!
Сегодня ко мне пришел Юрий Петрович Лужин и сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной. Подняться со мной в келью он, однако, отказался.
— Лучше погуляем, — предложил он, но тут же передумал: — Нет, это невозможно. Показаться вместе с вами на улице было бы полным безумием. Завтра об этом говорил бы весь город. Вы ведь не снимаете рясу... Да если бы и сняли... Что это изменило бы? .. Вас здесь уже каждая собака знает. А в келье... Вы уверены, что там ничего нет?
О том, что подразумевал Юрий Петрович под словом «ничего», можно было не спрашивать.
— Уверен, что в келье в течение полувека, вплоть до моего вселения никого не было.
— А после вашего вселения?
— Думаю, тоже нет.
— Думаете! Нет, батюшка, береженого Бог бережет. А что, если нам на колокольню подняться?
— Пожалуйста.
Мы поднялись на колокольню. Был тихий вечер. Солнце уже зашло, и на светлом небосклоне появилось бледное очертание молодого месяца. Город был погружен в сонную оторопь, и только Левиафан на западе пыхтел и лязгал железными зубами.
Юрий Петрович, молчал, напряженно о чем-то думал, не решаясь начать разговор.
— Курить здесь, конечно, нельзя... — не то вопросительно, не то утвердительно произнес он, затем достал из кармана пачку сигарет, вынул из нее сигарету, покрутил в пальцах и снова убрал. И вдруг обратился ко мне с вопросом:
— А вы действительно верите в Бога?
— Странный вопрос.
— Не обижайтесь на меня, но мне в самом деле трудно понять, как можно верить в Бога. Вы, конечно, скажете, что это выше всякого понимания, и такое заявление будет неотразимо, но оно не удовлетворит меня. Я не в состоянии уразуметь, зачем нужно искать объяснение существующего мира вне его самого.
— Вы думаете, что объяснение всему можно найти в самом мире?
— В конечном счете, да.
— Возникновению материи, жизни, разума?
— Да, да, да!
— Юрий Петрович, тут только две возможности: или все это игра случая, или результат сознательного акта. Мне представляется нелепой мысль о том, что этот огромный, сложный, упорядоченный и, наконец, мыслящий себя мир — случайность, курьез. Но если жизнь и разум возникли не случайно, значит, их потенциальная возможность уже была запрограммирована или даже закодирована в неком геноме, что предполагает существование предвечного Божественного Разума. Хаос сам по себе не мог породить закономерность и порядок, они могли быть привнесены в него только извне.
— Но ведь это лишь гипотеза! Где же доказательства?
— Да, с точки зрения формальной логики это лишь гипотеза. Но почему обязательно нужны доказательства? В геометрии вы же принимаете аксиомы без доказательств?
— Истинность этих аксиом для всех очевидна.
— И даже аксиом Лобачевского? Разве не абсурдна его аксиома о том, что через точку, лежащую вне прямой, можно провести сколько угодно прямых, параллельных последней? Однако на основе этой аксиомы возникли новая геометрия и новая физика, позволившие нам выйти за рамки Евклидова мира. Примите наши аксиомы,
