и перед вами откроется новая Вселенная!
— Принять ваши аксиомы, принять вашу веру...
— Но что есть вера, отец Иоанн? Я не возражаю против веры, но мне недостаточно веры, мне нужны доказательства.
— Господи, но ведь вера с доказательствами не есть ли порождение человеческого эгоизма, желание подчинить себе Бога и подменить Его собой? По словам отца Павла Флоренского, это самочинство и самозванство. Только в нашу больную, жуткую, иконоборческую эпоху понятие «обрести веру» получило значение «убедиться в существовании Бога». Русское слово «верить» имеет прежде всего смысл «доверия». Речь идет о том, чтобы довериться Богу. Довериться или отвергнуть. Жить с Богом или без Него.
— И все-таки, отец Иоанн, вера не знание. Я готов признать полезность веры для нравственного состояния общества, но краеугольный камень современной цивилизации — все же знание.
— Вы спросили меня: «Что есть вера?» Позвольте задать вам аналогичный вопрос: «Что есть знание?»
— Постигнутая истина.
— Истина или относительные истины?
— Абсолютная истина непостижима.
— Значит, речь идет об относительных истинах, о том, чтобы удовлетворить наше элементарное любопытство. Как же это примитивно и плоско! Мы узнали, например, как выглядит обратная сторона Луны. Ну и что из этого? Любопытство удовлетворено — интерес тут же пропал. Не в этом ли драма настоящих ученых? Сделанное открытие дает им короткий миг радости, которую сменяют опустошенность и разочарование. Удовлетворенное любопытство не может насытить человека. Ему нужно не знание, а сверхзнание, которое постоянно согревало бы его и заставляло бы вибрировать каждую частицу его существа. Такое сверхзнание заложено в вере. Она, конечно, бывает разной. Одни впитывают ее с молоком матери, и она, ровная и спокойная, никогда не покидает их. У других вера — борьба, борьба с самим собой и с Богом. Таков былИаков, получивший имя Израиль, что значит «Богоборец».
— Я подозреваю, что вы сами не из тех, у кого ровная и спокойная вера. Вы из другого племени — из богоборцев.
— Мой путь к Богу не был простым и ровным... Пожалуй, вы правы, Юрий Петрович.
— Выходит, и вас терзали, а возможно, и до сих пор терзают сомнения?
— Терзали, Юрий Петрович.
— Терзали, говорите... Это, видимо, и влечет к вам людей. Вы можете понять грешника, потому что сами падали... Вот только какую меру падения вы можете вместить и простить?
— Разве в моем прощении дело?
— Вы о Боге говорите... Но ведь чтобы просить Его о прощении, нужно веру иметь. А если ее нет? И таить в себе бремя вины нет сил?
— Юрий Петрович, если сознание вины гнетет вас и вы жаждете прощения, вера у вас есть, только вы сами еще не осознали этого, но осознаете, поверьте мне.
— Хорошо. Я все расскажу. И тогда вы скажете, может ли такой человек, как я, иметь веру и надежду на прощение.
Юрий Петрович вновь достал пачку и, нервно теребя вынутую сигарету, сказал:
— Нет, нет, курить я не буду. Так слушайте. Все началось, когда я учился в институте. Нет, пожалуй, раньше. С двадцатого съезда партии. Мне тогда было четырнадцать лет, и я был как все, то есть верил, что мы живем в лучшем из миров. Я знал, конечно, что хитрые и коварные враги стремились опорочить наш строй. Они заявляли, что мы живем в условиях рабства. «Ну какое же это рабство! — думал я, проходя по улицам Москвы. — Люди идут куда хотят, улыбаются, шутят. В магазинах, правда, не хватает товаров, живем мы впятером в пятнадцатиметровой комнате в деревянном бараке, без водопровода и канализации, но ведь мы еще не построили земного рая, то бишь коммунизма. Но обязательно построим!»
И вдруг как гром среди ясного неба! Великий Кормчий был, оказывается, самозванцем, наглым обманщиком, злодеем, а его ученики и сподвижники — бандитами с большой дороги и душегубами! Было от чего прийти в смущение.
Когда умер «великий вождь», я написал стихи, которые так и назывались — «На смерть Сталина». Что меня подвигло на это, не знаю. Никогда до и после стихов я не писал. Во всяком случае, никакого эмоционального потрясения я тогда не испытывал, хотя некоторые мои школьные учителя и соседи по дому плакали, думаю, вполне искренне. Стихи у меня получились на редкость дрянные — набор штампов из хрестоматий по советской литературе. Тем не менее их поместили в школьной стенной газете, и я с огромным удовольствием прочитал их на траурном митинге в школе. Со стихами все ясно — тут действовало мое запрограммированное сознание. Но этим моя реакция на смерть Кормчего не ограничилась. Она проявила себя и подсознательно, иррационально, загадочным и до сих пор не вполне понятным мне образом. Вместе с другими пионерами меня поставили в почетный караул около бюста вождя, что было воспринято мною как большая честь. Оказавшись перед бюстом и подняв руку для пионерского салюта, я
